Обезьяна приходит за своим черепом

— Поверьте, я отнюдь не заинтересован в уничтожении этого старого маньяка. Если ваше министерство находит, что он должен существовать, ну что же, — Курцер пожимает плечами и делает жест рукой, — я только очень рад. Да, да, я очень рад. Вот и всё, что могу сказать. Ведь, как-никак, вопрос-то идёт о моей семье, этого забывать всё-таки не нужно.

— А кто вам сказал, что мы забываем? — ласково улыбнулся уродик и поглядел смеющимися глазами, на Курцера сначала, на Гарднера потом.

«Эх, — довольно подумал Гарднер, опуская ресницы, — это, что называется, в самый глаз».

Курцер наклонил голову, вынул из кармана зажигалку, подбросил её на ладони, и губы у него дрогнули.

Карлик посмотрел на него снизу вверх, полез в карман, вынул двумя пальцами длинную, тонкую коробку с папиросами, открыл её и протянул Курцеру.

— Турецкий табак особой выдержки, — сказал он. — Курю только по ночам, когда работаю. Замечателен по действию на нервную систему.

Курцер взял коробку, выбрал длинными и тонкими пальцами одну кремовую папиросу, но курить её не стал, а так и продолжал держать в руке.

— Я надеюсь ещё и на то, — сказал он, несколько даже резковато, — что ваше министерство учитывает и двусмысленность того положения, в котором я очутился. Как бы там ни было, враг или не враг Мезонье, но он мой родственник, и поэтому вся эта история даётся мне далеко не легко. А вот нужна ли она кому-нибудь, право же, я в этом сомневаюсь.

— А вот не надо вам сомневаться, — мягко сказал уродец, закуривая. Она очень нужна и очень своевременна. — Он поискал что-то в кармане. — Что же касается до двусмысленности положения, то, как я полагаю, вы уже довели всё до логического и желательного конца. Долго задерживать мы вас тут теперь не будем... — Он улыбнулся. — Хорошо сказал Шиллер: «Я сделал своё дело, теперь черёд за вами, кардинал». Кардинал-то я, конечно, — усмехнулся он совсем уж добродушно. — Как вы думаете, полковник?

— Ну, — сказал Гарднер, — сделали мы всё-таки много. За месяц Германия приобрела единственный в мире институт с таким штатом сотрудников, что этим шавкам и думать нечего о том, чтобы начать лаять на нас за поверженную науку.

— Слышите? — сказал уродец. — Тут и я согласен с нашим коллегой. Он ведь действительно хорошо поработал. Да, результаты несомненны, — он откинулся на спинку кресла. — Теперь хозяева науки о расе — мы. Теперь наш взгляд — это взгляд всей передовой науки. Вот наше величайшее достижение. Ради этого стоило нам и вас потревожить, доктор Курцер. Стоило, стоило. Что же касается вашего двусмысленного положения — ну, чем же оно уж так двусмысленно? Ведь вы всё-таки спаситель. Что бы было с семейством Мезонье, если бы не вы? Не правда ли, господин Гарднер?

— Правда, — сказал Гарднер. — С этим уж не поспоришь.

Курцер как будто мельком, но так поглядел на Гарднера, что у того сразу дрогнула челюсть.

— Мой коллега, — сказал Курцер, крепко растирая папиросу о стол, конечно, неправ. Ему, работающему на столь малоинтеллектуальном участке, извинительно ещё радоваться нашей победе, но он скоро увидит, как мало эта победа чистого интеллекта убавит у него чёрной, повседневной работы в его собственном ведомстве, и — пусть уже он извинит меня за резкость! — не об этом ему стоило бы сейчас думать.

— А о чём же? — спросил карлик, с удовольствием поглядывая на обоих. Может быть, вы разъясните и это, доктор? Беседа-то у нас товарищеская, доверительная.

Курцер глубоко сел в кресло.