Обезьяна зимой

Где кончалась шутка, понять было трудно. Фуке раздирали противоречивые чувства: ему хотелось бежать от уничтожающего взгляда мадемуазель Дийон, он боялся, что Мари не отпустят с ним, но дружеский долг повелевал поддержать Кантена. Он не знал, на что решиться. Наконец сказал:

— Я отец Мари Фуке.

— Вот оно что! — насмешливо кивнула директриса. — Долго же вы заставили себя ждать, и теперь я вижу, по какой причине.

— Так вы отдадите мне Мари? — робко, почти умоляюще пробормотал он, плохо представляя себе свои права, а также обязанности, и этот жалкий лепет подействовал на мадемуазель Дийон еще хуже, чем наглость Кантена.

— Сейчас? — спросила она. — Но у нас дети ложатся спать ровно в девять часов, месье, иначе что подумали бы их матери!

— Лично я думаю, что время истекает, — решительно вмешался Кантен.

— По-моему, мы вполне можем взять девочку с собой, правда, Альбер? Найдем, где ее уложить.

Ответить Кантен не успел — из глубины коридора, шаркая шлепанцами, приплыла на всех парусах сиделка-бургундка и стала клясться Христом Богом, что знает вон того господина и он вовсе не отец Мари Фуке, а друг семьи, хотя, конечно, при современных нравах одно не исключает другого, но все же это подозрительно. Назревал скандал. К счастью, разбирательство оборвали вопли Виктории Дийон, желавшей узнать, что означает весь этот шум:

— Hello! What happens? Who is coming?[10]

— Ну, если там засели англичане, то удивляться нечему! — сказал Кантен.

И все же явление старой дамы, лихо примчавшей в инвалидной коляске, удивило бы кого угодно. Ее явно разбирало жадное любопытство, но она изо всех сил старалась сделать равнодушное лицо. Будто набегали и отступали волны, придавая видимость движения ее застывшему телу. Такое же напряженное равновесие наблюдалось на театре военных действий между осаждающими пансион войсками и осажденным гарнизоном.

— Предоставь дело мне! — вскричал Кантен. — Уж я-то умею разговаривать с англичанами, притом по-французски. Ничего, захотят — поймут, пускай постараются!

— Остынь, она француженка, — сказал Фуке.

— Ага! Такая же француженка, как полковник Лоуренс — араб.

И он обрушился на англичан-завоевателей, чьи твердолобость и коварство отравляли отношения между моряками стран-союзниц, подкрепляя свою филиппику примерами из личного опыта. Виктория Дийон ответила длинной тирадой на безупречном оксфордском английском, из которой ум, более просвещенный, чем у Альбера, уразумел бы, что старая дева выражала интерес к его точке зрения и даже полное с ней согласие. Но Кантен английского не знал, а более просвещенные умы были заняты другим: они ожесточенно спорили, надо или не надо будить Мари, чтобы она опознала Фуке. Директриса была категорически против:

— Приходите завтра, когда, простите уж за откровенность, будете в состоянии присмотреть за ребенком.

К тому же ей хотелось оттянуть время, чтобы самой навести справки. Фуке не выдержал и сдался. Он смутно чувствовал, что приключение может обернуться для него серьезными неприятностями.

— Как?! — вскричал Кантен, узнав об исходе переговоров. — Да это вторая Фашода![11]

— Ладно, пошли. Вернемся завтра.

— Ну нет, спускать флаг еще рано! Слушайте меня: раз мы союзники, равноправные участники концессии и несем равную ответственность за жизнь девчонки, значит, должны быть гарантии и всякие прочие фигли-мигли. Хорошо бы подписать соглашение в двух экземплярах. — Он наклонился над коляской и, поводя указательным пальцем перед изумленной старухой, сказал: — Я требую, чтобы начальник гарнизона довел до сведения своих людей: мы не желаем осложнять дипломатические отношения и потому согласны подождать до завтра. Но завтра, в воскресенье, к десяти часам утра ребенок должен быть доставлен в мой штаб с вещами и оружием, и чтобы ни один волос не упал с его головы! Можете рассматривать это как ультиматум.

На этот раз уступила директриса, лишь бы отделаться от пьяных горлопанов, а там уж она сумеет разобраться, что к чему.

И снова друзья шли по темной дороге, у них стучало в висках, было сухо во рту и скверно на душе — но по разным причинам.

— Ты командир, тебе виднее, — сказал Кантен, — но операция, по-моему, прошла не блестяще. В Китае в мое время мы действовали покруче.

— Тебе не кажется, что мы оба перегибаем палку?

— Ничуть! Во всяком случае, ты. Так или иначе, ты тоже своего добился… И, знаешь, я хотел бы, чтоб все запомнили, как в один прекрасный день два друга, молодой и старый, отправились вдвоем… — Он вдохновенно взмахнул рукой.

— Куда отправились-то? — вяло спросил Фуке.

— Сам не знаю. В этой чертовой дыре такая темень. Не то что в настоящих городах! Я вот что думаю: запустить бы осветительную ракету, да такую, чтоб все запылало!

— Ракету?

— Ну да, а еще рвануть парочку-другую хороших петард, разбудить всех к чертям собачьим, пускай знают, что мы есть на свете, да и сами они не мертвые! В последнюю войну тут такой фейерверк полыхал — будь здоров! Небось было посветлее, чем теперь. Наверняка где-нибудь ракеты остались, припрятаны, как мины в горах, оружие в тайниках или страсти в душе.