Обезьяны

Саймону даже стало стыдно, что он не заметил предмет, свисающий у животного из паха – толщиной с пожарный шланг, длиной двадцать пять с лишним сантиметров. В тот же миг человек схватил свой пенис лапой и начал дергать – грубо, резко, механически, будто хотел указать Саймону на его глупость и невнимательность.

Соседи экс-художника немедленно огласили пространство возбужденным и радостным уханьем.

– «ХууууГрааа!» – заголосили шимпанзе и безумно зажестикулировали: – Смотрите, смотрите, он дрочит, он дрочит!

Зрелище так возбудило некоторых из наблюдателей, что они принялись играть друг с другом в спаривание, но вскоре все затихло.

Саймон же, не меняя позы, остался смотреть, прижавшись глазами к стеклу, на мастурбирующее животное, на его ничего не выражающую морду. Через некоторое время человеку надоело, он отпустил свой дряблый член и повлекся обратно в укутанную тенями заднюю часть вольера. Когда человек повернулся к зрителям спиной, шимпанзе снова пришли в возбуждение, ошарашенные видом той части тела, которая чуть раньше так поразила Саймона, даже вызвала у него отвращение.

– Посмотри на его попу, мама, – показал детеныш, стоявший близ Саймона, – она такая мерзкая и гладкая!

– «Ррряяяв» спокойно! – отрезала самка.

Впрочем, основное внимание шимпанзе привлекал другой человек – тот, что лежал на спине и играл с детенышами. Пухлый младенец очаровал зрителей – он раз за разом взбирался по гладкому пузу неподвижно лежащего взрослого, пытался встать на задние лапы и тут же кубарем падал обратно в солому.

Как только он падал, детеныши шимпанзе поднимали дикий вой, толстое стекло только усиливало их резкие голоса. Затем они показывали своим родителям, всякий раз одно и то же – Саймон подумал, что ничего стереотипнее и вообразить нельзя:

– «Ааааа» мама, смотри, они играют!

На что сопровождающий взрослый сам возглашал «ааааа» и добавлял лапами:

– Они такие милые, – словно эта миловидность, это шимпанзеческое поведение было чем-то совершенно новым и неожиданным.

Два неподвижных человека на спальной полке заворочались, потом сели. Одна из особей явно принадлежала к самочьему полу, на груди и животе у нее имелось еще больше складок, чем у самца, а к тому же – четко заметные коричневые длинные соски. Пол второй оставался неясен – она сидела, сжавшись в комок, обхватив себя конечностями, раскачиваясь на своих круглых ягодицах, как ванька-встанька. Ни одна из особей, казалось, не замечает другой, а их свиные рыла, как и морда мастурбировавшего самца, не выражали абсолютно ничего.

Буснер нежно погладил Саймона по шее и вежливо побарабанил:

– Отметьте «чапп-чапп», люди совершенно не чистят друг друга. Да что там – они, «чапп-чапп» вообще почти друг к другу не прикасаются.

Саймон, осознав сначала, что Буснер ему что-то показал, а потом – что Буснер ему показал, был внезапно впервые поражен мыслью, какой бесконечный потенциал заключен в поэзии, основанной на таком типе общения. Прикасаясь, можно показывать, что прикасаешься; пальцы танцуют – на тебе, для тебя, передают мысли и чувства. Саймон не глядя протянул лапу, нащупал мощное бедро именитого психиатра и настучал:

– Знаете, эти люди кажутся мне весьма «ух-ух-ух» примечательными, я ожидал увидеть нечто совсем иное.

– Ну, полагаю, что люди, выращенные в неволе, значительно отличаются от своих собратьев в дикой природе.

– И чем же именно «хууууу»?…

Отзнака Саймон не получил – раздались громкие звуки, словно кто-то передвигал какие-то металлические предметы, отмыкал засовы, открывал калитки, снимал с замков цепи. Саймон отметил, что если до сих пор люди передвигались с подчеркнутой расслабленностью, как пациенты, которым колют ларгактил, то сейчас, услышав шум, ожили. За исключением ваньки-встаньки неопределенного пола, все повскакали на задние лапы и двинулись своей странной походкой к двери в левой стене вольера.

Один из взрослых, самец, хотя и не такой большой, как мастурбатор, ниже ростом, крепче сбитый и с более редкой шерстью в паху, попробовал повоевать с последним за место в очереди, толкая его плечом. Большой самец открыл дряблую пасть, обнажив ряд мелких, гнилых зубов. Саймон ожидал какой-то осмысленной вокализации, чего-то, что он обозначал как «речь», но пережил ужасное разочарование – самец издал только низкий, гортанный рев. Такой низкий, что задрожали стекла вольера.

Самец еще некоторое время поголосил, а затем хорошенько огрел наглеца по шее, так что тот отступил на несколько шагов, а потом и вовсе отошел к стеклу. Саймон снова получил возможность изучить взгляд его пустых глаз.

– Видите, – застучал Буснер по загривку экс-художника, – вот как у людей устроена иерархия подчинения. Очень грубо и примитивно.

Остальные люди один за другим проходили в дверной проем, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку. Самец, только что пытавшийся стать вторым, собрался с мыслями и последовал за прочими.

– «Ааааах», – провокализировал детеныш-сосед Саймона, а затем схватил его за заднюю лапу и застучал: – Бедный, бедный, его забыли, его забыли!