Обезьяны и солидарность

Проезжая мимо мужчин, прогуливающихся без женщин, я замедляла скорость и внимательно их осматривала. Двое пожилых с собаками. Передвигаются с трудом, их дыхание наверняка уже не назовешь благоухающим. Компания мальчишек: в лучшем случае 14-15-летние, защищены законом. Большой и толстый наподобие тюленя говорил по мобильному и не шагал, а плелся. Эх, тюленчик. У тебя, конечно, где-то уже имеются дети: неужели они так же плетутся? Передается ли «тюленность» доминантной аллелью некоего определенного гена? Под красиво подстриженными тополями дефилировал некто лет 30–35. Черные треники, черная футболка, низкий лоб, широкие скулы, взгляд, направленный внутрь себя. В невменяемо-расистском XIX веке такой тип мог стать лакомым объектом для физиогномистов, френологов и краниологов. Попыталась представить, будто я — инкарнированный Чезаре Ломброзо, сталкивающийся с подобным мутантом. Ломброзо, отец криминальной антропологии, верил, что наследственная криминальность выражается в атавистической физиологии человека. Его собственная голова, как известно, плавает в формалине в одном из музеев Торино, а мысли, некогда возникшие в той голове, неустанно проклевываются в других головах. И в моей тоже. Мне хотелось считать себя великим либералом, но, глядя на этого козла, я подумала no way и еще подумала, что только такой путь можно назвать целесообразным.

Когда я училась в школе, нас предупреждали, что так могут выглядеть люди с хромосомой XYY, то есть с криминальными наклонностями. Ныне обладатели хромосомы XYY были освобождены от криминальных подозрений. Но в те времена, когда я училась в школе, говорили и утверждали много чего, например, даже то, что человек невероятно сложное создание и имеет более 100 000 генов. Теперь же решили, что генов у него может быть около 21 500, чуть меньше, чем у мыши. А по поводу наследственной криминальности исследования утверждали, что генетическая корреляция якобы больше в случаях противоимущественных преступлений, чем в случаях преступлений против личности.

Мужичок в трениках принялся разглядывать меня. Я помахала ему рукой и прибавила газу.

Открыла дверь ключом, вымыла руки, выпила стакан томатного сока с перцем и сделала тест овуляции. Ох. Ну вот. Вот я и признала результат, который во времена стабильных парных отношений меня бы взбодрил, а сейчас потряс своей конкретикой. Обе полоски стали темно-розовыми. Бедный придаток мозга, точнее аденогипофиз, верный своему долгу, принялся вырабатывать ЛГ, лютенизирующий гормон, который подготавливал высвобождение яйцеклетки и развитие фолликулы в желтом теле, производящем прогестерон, необходимый для имплантации на слизистой матки. «Наиболее подходящие для зачатия двое суток начинаются с момента установления повышения уровня ЛГ», — так было написано на упаковке теста. Значит, теперь в моем распоряжении примерно 48 часов, судя по всему, даже меньше, поскольку установление могло произойти через несколько часов после действительного повышения уровня ЛГ. Мобилизоваться нужно немедленно.

Когда-то я листала сборник народной эстонской поэзии и нашла там такую песенку из Вайвары:

Спала я с сотней Мадисов,
тысячью Тоомасов,
множеством Михкелей —
ни сыночка в колыбели,
ни дочурки на руках.

Такие песни существовали в разных вариантах, и в сборнике они составляли отдельную тему. В определенном смысле я восприняла ее как солидарный привет из далекого прошлого. Если, конечно, исключить, что песни все-таки заканчивались тем, что в конце концов нечаянным образом какой-то, пусть даже хилый, младенец появлялся в колыбельке, а мне это до сих пор не удалось.

В свое время, разумеется, я избегала беременности. Но незадолго до тридцатилетия решила больше не откладывать, и за это время предприняла попытки с несколькими мужчинами. Доктора утверждали, что все в порядке, нет ни одной причины, по которой этого не должно было произойти. Но это не происходило. И я все больше раздражалась; отношения с мужчинами становились все более нервозными и хрупкими, каждый новый цикл казался мне «последней возможностью». Упитанный младенец, изображенный на упаковках овуляционных тестов, злил меня все больше, мне хотелось подрисовать ему рога, бороду и очки.

Мне подобных честили и в народе, и в масс-медиа. Разговоры о приросте населения меня не слишком трогали — сделать ребенка «отчизне» я считала извращением, хотя и понимала культурологически-сентиментальную сторону «эстонского вопроса», как и осознавала то, что деревенский дом какой-нибудь бабушки может быть очень дорогим, и мысль о том, что через два столетия его больше не будет, может по-настоящему опечалить. Бедный родной эстонский язык, бедный родной идентитет. То, что для нашего поколения зарабатывать пенсию будут иммигранты, не казалось самой страшной перспективой. Разумеется, я поддерживала решения и тех женщин, которые не собирались заводить детей. Иногда думала, как же легко было бы стать одной из них. Но я не стала.