Обезьяны

Саймон видел его и слышал, и если бы знал, что все это значит, сам бы показал, что у старого шимпанзе судороги. Потому что видел следующее: зверь, зажав трубку между голым хрящом своего уха и нестриженым плечом, крутит у себя перед мордой пальцами двух свободных лап, словно отбивая какой-то ритм.

Но это махание пальцами казалось Саймону вдвойне странным, потому что здесь, как и в случае со звуками, которые издавали его мучители, он тоже — не понимая как — различал отдельные движения и смысл; в жестикуляции были явно различимые знаки. И тогда, снова не понимая, как это ему удается, Саймон уселся перед видеофоном — а это, конечно, был видеофон — и, ухватив трубку на манер своего сожестикулятника, замахал в отзнак.

— Зверь-зверюшка, — показал он, — хвост-лапы, зверь-зверюшка, пук-пук, ка-ка зверюшка…

Периодически сию детенышскую чушь прерывали разного рода глухие, искаженные вокализации типа «пшшшелввонннн» и «твооооййййууууумммаааать».

Буснер со всем вниманием следил за этими жестами и звуками. Так, чтобы не видела камера, он показал Боуэн:

— У него раньше бывали приступы копролалии «хууууу»?

— «Хууууу», — отзначила она, — если и бывали, мне об этом не известно.

— Ну, сейчас у него точно приступ копролалии! — Буснер не отрывал глаз от экрана, на котором мелькали лапы Саймона:

— Пись-пись зверюшка пись. Пись-пись зверюшка пись…

— Если у него «ггррррнн» копролалия, то дело куда проще, чем мы думали…

— Я хочу «хи-хи» пук-пук на твою башку-башку, «хххиии-хиии» пук-пук на твою башку…

— В конце концов, кататония, как отмечал Ференченци, есть полная противоположность нервным тикам, а у него же была кататония, не так ли «хууууу»?

— «Твввввооооййййууууммммааааааать» пук-пук на твою попку-жопку, пук-пук на твою башку…

— «Хууууу» Зак, все это мало похоже на кризисную стадию синдрома Туретта «хууууу»? Да и другие его симптомы не вписываются в такой диагноз.

— Ну» уууууу» строго показывая… Вот что, Саймон «ХуууууГраааа»! — прервал художника Буснер. — Брось все это и смотри на меня, это важно.

Тут Саймона в самом деле свела судорога. Он ясно понял, что означали звуки в трубке. Они означали «внимание!», точно как дорожный знак с такой же надписью. Художник прекратил бормотать и дергаться, и пристально уставился на отвратительную морду на этом дурацком маленьком экране, на звериную физиономию, которая миг назад что-то показала ему. Показала мне? Что это значит, показала мне? Показала? Мне? Ну уж нет, это так не показывается, нужно было не «показать», а сделать что-то другое, это обозначается…

— Саймон, ты видишь, что я тебе показываю «хууууу»?

— Я… я вижу «хууууу».

Что, он на самом деле видел? С чего это он взял, что видит? И кто — он?

— «Хи-хи!»

— Ты видишь что-то смешное, Саймон?

— Я вижу тебя — ты смешной до чертиков, ты же шимпанзе «хи-хи-хи-хи»!

— Но ведь ты тоже шимпанзе.

— Нет, я человек. Ох «хуууу-уаааааа»! Черт побери, мне надоело! Я уже трындел про это с другими сраными макаками, этим «хууууу» зверьем, которое ко мне ходит. «Хуууу» Боже мой! Вы же не, вы же не…

— Не знаем, что это такое? Не знаем, как тебе тяжело «хууууу»? Ты прав «чапп-чапп», Саймон.

Знаки Буснера были умопомрачительно элегантны. Боуэн восхищенно смотрела на него — он по-прежнему наделен своим давним талантом общаться с самыми тяжелыми больными.

— Но я не об этом собирался сейчас жестикулировать. Давай пока сполземся вот на чем: наша проблема — то, что для тебя я выгляжу, как шимпанзе, так «хууууу»? Хорошо, давай теперь «хууууу» от этого отталкиваться «чапп-чапп». Если тебе тяжело смотреть на мое изображение, поверни экран, чтобы мои черты морды «хууууу» исказились, может, тогда я стану больше похож на человека «хууууу»?

Прыгун и Уотли заключали союз в «Кафе-Руж», через дорогу от больницы. Уотли предложил на всякий случай сесть за столик на улице, чтобы не создавать впечатление, будто они специально ищут уединения.

— Это «уч-уч» просто глупость, — показал Прыгун, когда они переходили через дорогу. — Если мы сядем тут, то навлечем на себя больше подозрений, чем араб с гранатой в израильском автобусе.

— «Ррррряв»! — рявкнул Уотли и сильно стукнул Прыгуна по голове. — Ты это брось, Прыгун, мы, конечно, заключаем союз, но из этого не следует, что ты имеешь право мне дерзить!

— П-п-п-простите, — задрыгал пальцами Прыгун, — я, разумеется, восхищаюсь вашей задницей, доктор Уотли, — и поклонился низко-низко, но не из покорности. Он просто ждал своего часа. В хороший день и карликовый пони — скаковая собака, напомнил он себе в четвертый раз за утро.

В конце концов они забрались в самый дальний угол заведения, спрятавшись за искусственными цветами. В кафе и без того было полным-полно шимпанзе. Как раз подползло время первого обеда, и секретари и прочий персонал больницы вывалили на улицу выть и чиститься. На заговорщиков никто не обращал внимания — и в первую очередь официант-бонобо с дредами на голове.