Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак

— И ночевать случалось, — заверил я его. — А то, что меня в отличие от вас вечером домой отпускают, так я ведь никого пока не убивал. Так что мне и дней, проведенных в тюрьме, хватает…

— Может быть, — кивнул он. — Только не пойму, что вы этим сказать хотите… Это же не я вам такую работенку кислую подыскал.

— Что хочу сказать? Как бы вам объяснить… Я ведь здесь много, много раз, десятки раз, а может, и сотни слышал: «Я раскаиваюсь…» Вот я и хотел спросить: а что это такое? Что значит: «Я раскаиваюсь»?

— А вы сами не знаете? Или мне экзамен на совестливость устраиваете? — он разъяренно, с вызовом вперился в меня своими темно мерцающими глазами.

— Я так понимаю, что раскаиваться по-настоящему, искренне раскаиваться — это мучиться душой, сердцем страдать, совестью убиваться. Горевать от той беды, что ты людям сотворил, от греха своего по земле пластаться, головой о стену биться, выхода искать, как возместить утраченное… Я так это представляю…

— Красиво представляете! — с какой-то необъяснимой злостью выкрикнул Степанов. — А я раскаиваюсь просто! И возместить никому ничего не могу! Кроме годочков, которые я тут отбахаю! Я же сказал вам, что готов отбыть наказание! И зачем вам все эти разговоры, вот чего не понимаю!

— Ну, знаете, есть такой странный обычай, традиция, можно сказать: когда люди знакомятся, они ведут разговоры. Стараются лучше узнать друг друга, понять…

— Это конечно! Наступит у нас полное взаимопонимание, и следствие протянет костлявую руку помощи… — ядовито улыбнулся Степанов, а в глазах у него плыла тоска.

— Трудно сказать, какую там, костлявую или мускулистую, но покамест вы в моей помощи явно не нуждаетесь. Сами в любой ситуации отобьетесь…

— Да уж надеюсь, — сердито прищурился он.

— А в камере вы чего дрались? — полюбопытствовал я.

— Я не дрался! — отрезал Степанов.

— Может, это Кузькин сам с собой дрался? А надзиратель все перепутал?

— И Кузькин сам с собой не дрался, — равнодушно ответил он. — Это я ему и его поганым дружкам пару раз по морде дал…

— Ого! — с восхищением заметил я. — И много их было, дружков-то?

— Двое. Да не имеет это значения…

— А чего вы вдруг с ними так строго?

— Потому что они шпана. Крысиная братия. Большие шалуны. А крыса понимает один резон — опаску. Крысу словом не проймешь, она должна страх знать. Да вообще-то неважно это сейчас, они больше безобразничать в камере не будут…

— А вы это все майору Подрезу сообщили?

— Зачем? — удивился Степанов. — Это же глупо. Убийца жалуется на трех шакалов, что они его хотели с нар согнать? Неприлично. Да и бесполезно, их ведь трое, они коллектив, сами друг другу свидетели, и тихари их боятся. Ладно, плевать…

Его кулаки лежали на столике будто отдельно от него, это была не часть тела, а здоровенный ладный инструмент вроде хорошо помолотившего, а теперь забытого здесь цепа.

— Понятно, понятно, — сказал я и достал из портфеля папку с документами. — Я ознакомился, Степанов, с вашим делом, и обстоятельства его мне более или менее ясны…

— Вот и замечательно, — с энтузиазмом откликнулся он. — Скорее начну сидеть — скорее выйду…

— Вы никак в колонию торопитесь?

— Конечно! Скорей бы суд миновать и в колонию. Здесь сидеть, время мять невмоготу…

— А в колонии что?

— Работа какая ни есть. Я колонии не боюсь. Я шофер, слесарь, электрик, монтажное дело знаю. Я всю жизнь вкалываю! В колонии тоже есть передовики и лодыри. Я там три нормы буду вламывать, зачет мне пойдет. Глядишь, условно-досрочно через пару-тройку лет на воле буду…

Я видел, как он накачивает себя, как изо всех сил духарится, как старается держаться, не пустить в сердце льдистую кислоту страха. Но мне обманывать его тоже никакого смысла не было.

— К сожалению, Степанов, дела обстоят не так розово, — сказал я. — К осужденным за умышленное убийство условно-досрочное освобождение не применяется…

Он яростно вперился в меня, и в глазах его бушевала буря — смятение, надежда, злость, растерянность. У нас случаются такие бури в сентябре: одновременно хлещет ливень, в дырищи черных туч прорываются пылающие столбы солнечного света, небосвод над головой улегся на огромную радугу, а с водоема поднимается отливающая свинцом снежная пелена… Нет, непростой паренек этот Степанов. Глядя сейчас на него, я мог себе легко представить, как он, разъярившись, прыгает за руль своей старой «Победы» и с ревом разгоняет ее, направляя на толпу…

— И что, выходит, трубить мне от звонка до звонка? — потерянно спросил он. — С раскаянием и чистосердечным признанием? Так, что ли, выходит, по-вашему?

— Это, Степанов, не по-моему, а по закону. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете…

— «Я понима-аю»!.. — передразнил он меня. — Все вы тут все понимаете!..

Не обращая внимания на его нахальство, я сказал:

— А тут особого понимания не требуется. Не надо быть курицей, говорят французы, чтобы представить, как она чувствует себя в кастрюле…

— Дураки ваши французы! — заявил Степанов с большой проникновенностью.

Я помолчал немного и сказал без нажима: