Обязалово

Мара стащила с меня бандану, и начала смазывать лысую кожу моей головы. Я балдел — больше года никто не касался моей головы. Никто не разминал её двумя руками с редкими почёсываниями. Как я понимаю шимпанзей! И прочих… приматов. «Основной инстинкт» — это «почешите мне тыковку», а не то, что вы подумали.

Я, конечно, высокотехнологичный попадун, но правильно размять затылок… и ниже… сам — не могу. Как-то коллеги упускают зависимость попаданца от умений аборигенов в части «спинку почесать». Можно, конечно, скребницу какую-нибудь спрогрессировать, но… Проще надо быть, ближе к народу! Поймать народ, научить и пусть почёсывает.

— Перевернись. Осторожно!

Я чуть не слетел с лавки. К этому моменту всё вокруг приобрело… мерцающую контрастность. В этой ведьминой избушке — темновато. Но сейчас разные предметы утвари вдруг стали ясно видными. Как-то… гравюрно. Очень чёткие, до болезненности, контуры. Больно не от света — всё серое. А именно от резкости очертаний. Постоянно плыла перспектива — кружка на столе вдруг стала очень большой и близкой. Но стоило взглянуть в сторону и снова вернуть взгляд — маленькая, неясная, далёкая.

Кстати о кружке. Мара, поразглядывав меня, лежащего на спине, поставила взятую, было, кружку обратно.

— Жадная ты, Марана. Бедной ящерке и воды бережёшь.

— У тя и так вон. Торчит колокольней. Мало что не звенит. Тебе этого зелья дать… неделю до ветру только с молитвой ходить будешь.

— Чегой-то?

— Тогой-то! Так зажмёт… отливать будешь только с божьего соизволения.

На Аничковом мосту как-то попалась на глаза табличка: «Барон Клодт — изваял. И — отлил». Тоже, похоже, были проблемы. С отлитием.

Она прошлась основанием ладоней по груди и животу, очень осторожно размяла шею. К этому моменту у меня внутри из мягкого и весёлого тепла стал формироваться какой-то раскалённый стержень. От головы через позвоночник до… головки. Это был совсем другой жар — очень горячий, злой. Шестигранный стальной прут прямо из кузнечного горна. У меня, видимо, изменился взгляд. Марана отодвинулась и с угрозой произнесла:

— Только попробуй. Пришибу.

— Думаешшшь? Успееешшшь?

Она отшатнулась.

В голове нарастал звон и жар. Кованый стержень внутри меня начал раздуваться. Как воздушный шарик в куче пенопластовых крошек. Неровно, коряво, со скрипом.

Всё-таки ведьма меня чем-то… Что я ей такого сделал? Причины — потом… Какой-то яд контактного действия… Не яд — наркотик… Рецепт — потом. Сейчас выбраться. Во дворе — Сухан. Велю — он убьёт ведьму. Меня — в реку. На прополаскивание.

Следующий момент я поймал уже стоя. Что-то возилось на полу, у меня в ногах. Вру — не у меня. Ноги были волчьи. В меху, с когтями. Рядом — характерно торчали в разные стороны ноги Мараны. А мои где? Опять фольк? «Це — жинкины ноги, це — мои. А це — чьи?».

Конфликт принадлежности конечностей решается уходом дознавателя на сеновал. Пробую. Не получилось. Ноги двинулись все. И Маранины с их избыточной стреловидностью — тоже. Странно. Лицо и поверхность тела как-то… одеревенели. Губы и щёки стали очень тяжёлыми, неподвижными. Язык тоже заплетается, задевает за зубы и щёки изнутри. Как-то… зависает на некоторых звуках.

Мара хрипела. Сперва я не понял, но, сфокусировав взгляд, обнаружил её распахнутую пасть. Аж до гланд. Потом — свои руки у неё на шее. Точнее — на её платке, который сбился ей на шею. Я затягивал его своими руками. Тоже… одеревеневшими. Она вцепилась своими руками в мои, кажется, даже царапалась. Но чувствительности не было.

Я наклонился ближе к её лицу и с любопытством рассматривал — у неё вылезают из орбит глаза. Это было… забавно: глаза разные, а вылупляются синхронно. Если пренебречь различиями в топологии внешних оболочек, то сущность у них одна: гляделки. Соответственно, и выскочат они одинаково.

Радость от проявляемой мною способности логически мыслить, от гордости за свою молотилку, вызвала желание придумать ещё какой-нибудь… силлогизм. С предикатом заключения. Или лучше — парадокс. Типа: «болтовня повешенного». Он же болтается!

Есть такое явление: ассоциативный кретинизм. Мне оно вполне свойственно. Мысль о «болтающемся повешенном» заставила меня инстинктивно перевести взгляд на низ своего живота. Не висит. Совсем не болтается. Торчит. Как колокольня. Найду колокол и позвоню.

«Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где столько баб, где мой дурдом.
И как я, с ним навек простясь
Там позвенел в последний раз!».

Цвет странный. И на ощупь… не моё. Мало того, что не чувствую, но и фактура поверхности… Странно. А где эта дура?

Мара сумела оторвать мою вторую руку от своего горла, завалилась на бок и надрывно кашляла, с воем заглатывая воздух. Рывком опрокинув её на спину, я подсунул ей под нос свою «колокольню» и поинтересовался:

— Это что?

— Я же не для себя! Ты же ей должен! Кроме тебя — некому! Это твоя обязанность!