Обида

– Это Димон.

Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: “Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой”.

– Что слушаете? – спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.

– Бена Вебстера. Чайку не хотите?

– Пожалуй, нет.

Атлет усмехнулся:

– У нас он в почете. После занятий – всегда чаепитие. Закон.

Особенно – если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?

Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:

– Евгений.

Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке – в черной рубашке.

Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.

– Толик, – сказал он.

– Руки помыл? – осведомился Матвей с подозрением.

– Не маленький, – обиделся Толик.

Арефий хозяйски сказал:

– Присаживайтесь. Не Лужники, но зато – свое.

“Свое”. Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:

– Вам отдали в собственность?

– Фактически, – рассмеялся Арефий. – Пока Димон на правах коменданта.

– Базу поставили на ремонт. Начали – бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, – сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. – Народ здесь активный больше, чем надо.

– Мы вас хотели в кафе пригласить, – сказал Арефий. – Но передумали.

И хорошо, что передумали.

– В кафе получилось Ге Ка Че Пе, – грустно вздохнула Валентина.

Ксана недовольно сказала:

– Ты говори с ним по-человечески.

– Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.

– Спасибо, если так, – сказал Женечка. – Это приятно. Очень польщен.

– Тает во рту! – восхитилась Валя. – Прямо московская ментура.

Только они такие воспитанные. “Пройдемте, госпожа проститутка”.

– Совсем захвалите, – сказал Женечка. – А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.

– Так и было, – сухо сказал Арефий. – Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.

– Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.

– Это не имеет значения, – сказал Арефий. – У вас к нам вопросы?

Греков кивнул.

– Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только – каждый сам за себя. – Греков посмотрел на Арефия. – Вы, например… ваше дело – рифмы.

Арефий недовольно поморщился.

– Это я слышал, другое – тоже. Мне про меня все объяснили. Те, кто позубастей, покрикивали: “Знай свой шесток”, а кто без яиц, те ныли:

“Будьте взаимно терпимы”.

“То-ле-рант-ны”. Их любимое слово. Будем. Потерпим. Не первый век.

Он неожиданно продекламировал:

– “Усталые рабы, нам некуда бежать”. Нравится? – И хмуро признался:

– Мои упражнения. Вспомнить тошно. Однажды меня как тряхнуло: очнись! Двадцать четыре! Это ж – полжизни. И что же наконец-то ты понял? Идет охота на сверчков. Свобода – это и есть неравенство.

Твое оружие – тормоза.

Но между тем этот мир меняется. Он превращается в тротил. И тормоза уже не помогут. Этого только слепой не видит.

Он помолчал и, глядя на Женечку с грозной усмешкой, проговорил:

– И ваше искусство сопрело, сгнило. Оно ведь для усталых рабов, которые рады бежать, да некуда. Нет в нем ни крови, ни динамита. А попросту сказать – оно кончилось.

Женечка кивнул:

– Впечатляет.

– Меня – впечатляет, – бросил Арефий. – А значит, если хотите напомнить про бунт бессмысленный и беспощадный, лучше не надо. Все изменилось. Что впечатляет, то не бессмысленно. А беспощадность меня вдохновляет.

Он произнес, чуть нараспев:

– Своими зубами изгрызть готов Журчащее одеяло из слов, Прячущих жалкую наготу. С вами у нас не будет торгов В две тысячи таком-то году.

– Еще более впечатляет. Как я понял, в кафе “Лаванда” произошел турнир поэтов.

– Какие понятливые люди в столице живут, – восхитилась Валя.

– А ты думала, – рассмеялась Ксана. – Каждое слово с губ читает.

Девушка-мальчик грустно вздохнула:

– Жаль, не с моих. Нет фарта девчонке.

– Не было никакого турнира, – сказал Арефий. – Есть один хмырь. Я-то хорошо его знаю. Очень захотел показать, что мы для него не существуем.

– И что мы все – для него никто, – добавил Димон.

Арефий буркнул:

– Для нас специально читал свою муть. Храбрый портняжка.

– Что ж он прочел?

– Я не запомнил. Кроме конца. Конец у этих стишат такой: “Есть люди, есть людоеды. И жить им придется врозь”. Не хило. Такое не сходит.

За это расплачиваются.

Матвей добавил высоким баском:

– Если ты прешь, как танк-амфибия, не зная брода, – потом не жалуйся.

Греков спросил:

– Про семью не расскажете?

– Семья моя – здесь, – сказал Арефий. – Происхожу из духовенства.

Отец – священник. Не ожидали?

– Ладите с ним? – Женечка Греков точно не видел его улыбки.

– И даже очень, – сказал Арефий. – Он не смиренник. Миссионер.

Страстный характер. И я такой же. Еще есть вопросы?

– Да нет, все тот же. Но я хочу, чтобы каждый ответил.

– Зачем я здесь? – повторила Валя. – Как на духу?

Она помедлила, показывая, что признаться непросто:

– Очень люблю мужские игры. Просто беда – хоть пол меняй.