Обида

Он даже постоял немного в одних полосатых пижамных брюках, почёсывая волосатый живот, и прислушался, пытаясь уловить эту перемену, но на слух так ничего и не различил и прошаркал в ванную умываться.

Варя и тёща были на кухне и кормили завтраком Серёжку. Они с весёлым любопытством посмотрели на Павла Егоровича, когда он проходил в ванную.

Вода сегодня казалась особенно холодной, и он изменил заведённой после памятной беседы с врачом привычке умываться ледяной водой. Когда он брился, под сердцем снова кольнула мысль: что-то переменилось.

Причёсывался он дольше обычного. Было приятно водить щёткой по затылку, где ещё остались густые, совсем без седины волосы, по незаметно отросшим бачкам, на которые Серёжка уже начал многозначительно, впрочем не без удовольствия, ухмыляться, приговаривая: «Клёвый мен скоро будешь…»

Идти на кухню не хотелось. Варя, конечно, поинтересовалась, где Павел Егорович вчера был, но, услышав, что он встретил Николая, вполне удовлетворилась такой причиной и даже с интересом послушала о старом друге. Серёжка, вопреки обыкновению, в разговор не встрял. Он быстро проглотил яичницу, крикнул: «Я пошёл!» — и выбежал, попадая на ходу в рукава курточки. Галина Сергеевна, тихо улыбаясь, пила кофе.

И тут Павла Егоровича словно осенило. Он понял, что изменилось в этом мире.

Случилось это, когда он начал есть вчерашние щи. Сперва он про себя отметил их привычный вкусный запах и только на третьей или четвёртой ложке вдруг понял, что запах обыкновенный. То есть совсем обыкновенный, такой, каким он и должен быть. Не сильнее, не слабее. В волнении выбежал он из кухни в комнату и с шумом стал втягивать в себя воздух. Его ноздри трепетали. Варя выглянула вслед за ним и, ничего не сказав, снова скрылась в кухне. Павел Егорович подошёл к новой комбинированной стенке и даже придвинулся к ней вплотную носом. Стенка как стенка. Конечно, она пахла мебельным лаком, но не так, как вчера, не оглушающе, не до першения в горле. Мебель пахла нормально, а с середины комнаты её запаха почти и не чувствовалось…

Он медленно вернулся на кухню и, исподтишка оглядываясь на Галину Семёновну, подошёл сзади к жене и украдкой принюхался. От жены еле различимо пахло мылом и зубной пастой.

* * *

Этот необыкновенный собачий нюх прошёл так же внезапно, как и объявился. Поразмыслив на досуге, Павел Егорович решил, что никакого такого особенного нюха и не было. Привиделось ему это после долгого насморка, пригрезилось.

А раз нюха не было, значит, и ничего не было… Ни сомнений, ни горьких размышлений. Ни этой бесконечной кошмарной ночи.

Пока он шёл пешком по скверику, остатки вчерашнего хмеля выветрились, и он почувствовал себя просветлённо и легко. В отдел он вошёл, мурлыкая песенку про Чебурашку и про день рождения. Жить захотелось нестерпимо. После вчерашних неприятностей, так неожиданно разрешившихся, он почувствовал себя помилованным преступником, и так хотелось просто жить… И, грешным делом, даже подумать наспех, вскользь: «А ведь, ей-богу, стоит иной раз пережить что-нибудь эдакое неприятное, чтобы потом почувствовать, как прекрасна жизнь». Правда, какой-то очень противный и ехидный голосок внутри проскрипел при этом: «Не ври, Пашка, не ври…» Но Павел Егорович отмахнулся от него.

В отделе было уютно. Фрамуга ещё не открывалась. Торчинский сидел, прилежно склонившись над бумагами; Белкин изящно бегал толстенькими пальцами по клавиатуре настольного компьютера; отдельские дамы во главе с Валентиной Леонидовной сгрудились вокруг одного стола, на котором стояли необычного фасона, с невиданными каблуками, на необыкновенной платформе лакированные сапоги. Сапоги мяли, гнули, нюхали и чуть ли не пробовали на язык. Словом, благостно, спокойно и тепло было в родном отделе. И ничем таким особенным не пахло.

День начинался чудесно.

— Ты сегодня прямо ожил, — заметил Торчинский через столы, а потом подошёл и, скользнув по его физиономии намётанным взглядом, склонился к самому уху и тихо, чтобы дамы не слышали, спросил: — Вчера встряхнулся, а? Отдохнул?

Павел Егорович кивнул.

— Ну вот, — удовлетворённо сказал Торчинский, — а говорят, вредно… Кому вредно, а кому и нет. А другой раз без этого дела никак… Ходишь сам не свой, пока не встряхнёшься.

Павел Егорович слушал его, сладко щурясь и тихонько улыбаясь. «Нет, всё-таки вкусный человек Миша», — подумал Павел Егорович и поднялся, подхватив дружка под руку.

— Эта штука, — развивал свою мысль Торчинский в коридоре, — действует вроде парилки. Сперва чувствуешь себя разбитым, утомлённым, а просыпаешься на другой день, точнее сказать — на третий, после грамотного, по всей науке осуществлённого похмеления, а тебя прежнего и нет, а есть другой человек, принципиально новый…

— А я и на третий день болею, — сообщил догнавший их Белкин.

Торчинский снисходительно посмотрел на него и ничего не сказал, только передёрнул плечами. Затем он вдруг остановился и глубокомысленно заметил: