Обида

— Да… — сказал Кузьмич и подумал: «Какая чепуха в голову лезет. Митька растает… Как он растает? Скучно… А чего скучно? Всё есть, чего ещё надо? Ничего не надо, кроме шоколада… А шоколад я не люблю… В детстве любил. Только его не было в детстве. Веселится и ликует весь ночной мормарт? Какой, к чёрту, мормарт?» — Плохо, Дмитрий, когда всё есть, — грустно произнёс Кузьмич. — Хоть бросай всё и начинай всё сначала.

В темноте, там, где сидел Митька, что-то гулко булькнуло.

— Ты что, пьёшь без меня? — тревожно спросил Кузьмич.

— Я смеюсь, — приглушённо сказал Митька и снова забулькал, да ещё с какими-то горловыми перекатами и переливами.

— Ну и чёрт с тобой. Давай наливай.

В темноте что-то коротко блеснуло, и зазвенела бутылка. Кузьмич долго водил своей невидимой рукой по воздуху, пока не наткнулся на стакан.

— Держишь, что ли? — сердито спросил Митька;

— Держу, держу, — поспешно ответил Кузьмич.

— А ты заторчал, Федя, ты полетел, — сказал Митька, и из темноты невозможно было определить, одобряет он это дело или осуждает.

— Темнота проклятая, — сказал Кузьмич, — даже глаза болят. Хочу тебя увидеть и не могу. Пойдём куда-нибудь на свет.

— Пойдём ко мне, если хочешь, — равнодушно предложил Митька.

— О-о! Высокая честь. Высокая честь! — воскликнул Кузьмич. — А то здесь, ей-богу, мимо рта пронести можно. И человека не видно… Не видишь, с кем разговариваешь. Мне уже начинает казаться, что это не ты.

В комнате у Митьки стоял один стол, один стул, одна узкая кровать с худеньким шерстяным одеялом, а на стене на толстых гвоздях висели по отдельности: флотский бушлат, чёрный вязаный шарф и форменная флотская же шапка. Впрочем, было чисто, и даже старая оловянная пепельница в виде виноградного листа была вымыта. На кухне стояли уже две табуретки при одном столе, зато не было кровати. И вообще на кухне больше ничего не было. На плите стоял чайник, а на столе — два стакана и одна глубокая тарелка.

— Как ты говоришь — всё есть? — весело произнёс Митька, зажигая по всей квартире голые тусклые лампочки. — У меня тоже всё есть… Где там у нас?

Ошеломлённый Кузьмич молча разгружал мешок, а Митька споласкивал под краном и без того чистые стаканы.

«Ну и ну, — думал Кузьмич, — я такого ещё не видел. Ничего себе квартирка. И лампочки такие слабенькие, как в больнице. Надо будет ему лампочек принести и на окна чего-нибудь… Там у жены полно всяких тряпок».

— Слушай, Дмитрий, может, давай хоть газетами окна закроем…

— Чтобы их не видеть? — Митька кивнул в сторону улицы и дома напротив, где за разноцветными занавесками двигались тени. — А газет у меня нет, Федя.

— Да нет… — промямлил Кузьмич. — А в общем, чёрт с ними, с окнами. Дай-ка я и этот стакан сполосну, — сказал он, доставая из мешка подарок швейцара, на который налипли хлебные крошки, — будет у тебя теперь три стакана… Можно будет на троих как-нибудь заломить… — Кузьмич сконфуженно хихикнул.

— Нет, — сказал Митька, — мне нужно только два стакана. В одном я завариваю чай, а из другого пью. Третий мне не нужен. Когда пойдёшь, повесь на кустики возле магазина. Ребятам пригодится. А гостей у меня тут не бывает… Ты первый.

— Я понимаю, я понимаю, — взволнованно сказал Кузьмич, — ты мне тоже очень понравился. Честное слово. Знаешь, я когда из окошка на тебя смотрел, то сильно не одобрял… Даже злился другой раз, а теперь рад, что познакомился с человеком. Ты как хочешь, Дмитрий, а первое дело — это занавески. С ними совершенно другой вид будет. Я скажу своей, она быстро сострочит что-нибудь весёленькое. Машинка есть, куски найдутся, руки свои — быстро, в один день…

— Ладно, ладно, — дружелюбно пробурчал Митька, — об этом после. Наливай по семнадцать капель.

Помолчали. Прочувствовали. Закусили холодным шашлыком и хлебом. Митька достал из кармана складной нож и порезал остатки огурца в тарелку. Хорошо, что швейцар догадался соль положить. В доме у Митьки соли не было.

— Кончилась? — спросил Кузьмич.

— Соли я не держу. Не ем дома.

Митька расстегнул и снял свой чёрный сюртук и отнёс его в комнату на свободный гвоздь рядом с бушлатом. Движения его были спокойные, мягкие, а лицо тихое, и даже антрацитовые глаза погасли и не блестели. Кузьмичу вдруг так стало жалко друга, что защипало в носу.