Обидеть каждый норовит

Дом свой Яга нашла довольно быстро. Задумавшись о том, чтобы прирастить ему ноги, девочка решила, что немцы аглицкие — сущие дикари, потому красоты не поймут, так что придется пока ходить пешком. Итак, дом… Небольшое двухэтажное строение производило впечатление некоторого запустения и совсем капельку — страха, сконцентрированного в комнате девочки. Родителей дома еще не было, и, как каждая уважающая себя женщина, Яга принялась готовить обед в своем понимании этого слова. Вернувшиеся родители приняли активность девочки за чувство вины.

— Что ты натворила? — грозно, как ему показалось, произнес отец девочки, немедленно повиснув на пороге кухни между полом и потолком.

— Ну что за люди, ни тебе здрасти, ни тебе раздеться… — поинтересовалась Яга у мерно помешивавшего борщ половника. — Я тут, папочка, — ехидно добавила девочка, подчеркнув слово «папочка», — узнала, что ведьмой страшной являюсь. Так что ты теперь будешь вежливым, это доступно?

— Что ты себе позволяешь, паршивка! — закричал мужчина и резко замолчал по причине отсутствия ротового отверстия. А Яга внимательно посмотрела на него и еще раз вздохнула.

— Чар-то навертели, ироды, — произнесла она, снимая понаверченное, в результате чего мужчина слегка изменился внешне и потерял сознание. Упасть-то он не мог, потому как висел. — И не родитель, интересно… — пробормотала девочка, мановением руки отправляя тело куда-то в угол, чтобы не висело на проходе. — Впрочем, потом разберусь.

— Миона? — мать девочки вошла в дом спустя почти час. — Что-то случилось?

— И эта не здоровается, ну что ты будешь делать, а? — половник занимался тем, что наливал исходивший вкусным паром борщ в тарелку, а нож как раз нарезал хлеб. — Ты, мамочка, раздевайся, да к столу садись, — ответила Яга. — Беседы беседовать будем, раз уж на тебе чар нет.

— Ты знаешь… — как-то устало констатировала женщина, принявшись снимать пальто. Мистера Грейнджера она пока еще не видела. — И что теперь?

— Теперь ты мне расскажешь, кто это, где мой родитель, и схре… — едва удержавшись от басурманской речи, юной девице не приличествующей, девочка закончила: — Что именно здесь происходит?

Вид висящего в углу мужчины миссис Грейнджер несколько озадачил, так же, как и вид аккуратно заплетенной дочери, поглядывавшей на нее с каким-то гастрономическим интересом. Переведя взгляд с девочки на мужчину и обратно, женщина посчитала единственно верным в данной ситуации упасть в обморок, на что Яга только вздохнула и приступила к трапезе — кушать хотелось, а гости в обморок повадились.

* * *

Добрыня открыл глаза. Голова болела так, как будто он пил даже не с Муромцем, а с Горынычем, был в его богатырской жизни и такой эпизод. Осознав себя лежащим в пыли, богатырь поднялся. Тело знакомо повело в сторону, что подтверждало версию о похмельном синдроме, хотя таких умных слов Добрыня не знал, незачем оно ему было — умные слова знать, богатырь же.

— Хиловат, — констатировал уже мальчик, внимательно себя осмотрев и ощупав. — Не кормят, видать, басурмане местные. Ну да мы это поправим.

Подобрав какую-то крепкую на вид палку, ибо без оружия чувствовал себя голым, Добрыня отправился в местную свою казарму, по дороге осознавая память пацана и впадая по этому поводу в бешенство. Опекунов этого Гарри хотелось посадить на кол, что по мнению Добрыни, мыслью было неплохой. Ну а пока…

Дойдя до места, где обитал бывший владелец тела, убитого басурманами, Добрыня попытался подумать, что ему не удалось — голова болела, как с перепою, поэтому он решил, что разберется на месте. Дверь не открывалась. Добрыня был богатырем, потому в прежней жизни вопросом, в какую сторону открывать дверь, не заморачивался, а вот теперь пришлось.

— Что там дитя говорила о колдовстве? — попытался припомнить мальчик, но не смог, зато припомнился допрос колдуна заморского: «надо перелить силу в руки и тогда…». Как переливать силу, Добрыня не знал, потому решил просто представить, что он — не хилый пацан, а в своем прежнем теле. От могучего толчка дверь улетела куда-то в глубь дома, и сразу же захотелось трапезничать, потому мальчик двинулся туда, где, как он знал, в этом доме водилась еда.

— Куда пошел, урод! — уродом Добрыня себя не считал, скорбным тоже, потому на окрик внимания не обратил. Но тут между ним и едой встала чья-то туша. Это была очень плохая мысль — не пускать богатыря к еде, о чем Вернон узнал буквально через минуту, взвыв от боли в чреслах. Мальчик учел, что телом он хиловат, но помня, что по мудям достаточно просто попасть… В общем, местный кандидат в колбасу устроился выть на полу, а перешагнувший через него Добрыня устремился к еде.

— Ты что натворил! — какая-то баба, живо напомнившая мальчику Соловушку, выдвинулась на кухню, замахиваясь на него и голосом выводя трели, продолжавшие напоминать. Добрыня поднял палку.

— Так что, «шоловушка», тебе зубы вопливые повыбить? — сообразив, что баба — местная нечисть, с которой церемониться не надо, не Яга чай, Добрыня обращался с ней, как привык.