Обитатели потешного кладбища

Сегодня я сделал несколько разноцветных фигур, буду созерцать и дышать глубоко. В башне для этого самое подходящее место: простор, вид, свет, воздух. Надо бы тут немного подлатать стену – отогнулись доски, торчат бумаги, которыми утепляли стены, негодно сделано. И крышу очистить от листьев, окна от птичьего помета… Много дел. Хорошо. Этьен мне сказал: «Попробуйте переосмыслить вашу травму и то, что вы называете болезнью». Я спросил: как? Он: «Война – это стихия. Она поделилась с вами частью своей силы. Не думайте о людях. Вся беда в том, что вы думаете о том, что вас люди искалечили. Вспоминаете ужасы, которые они творили. Это приводит к негодованию. Справедливо, но разве гнев помогает вам справиться с вашими приступами? Нет. Это приводит к кошмарам. Исключите людей. Думайте о войне без людей. Представляйте взрывы так, будто они сами происходят. Вообразите вулкан, землетрясение, шторм в океане. Вы оказались в центре разрыва связей. Не думайте о том, что стихия нанесла вам ущерб. Она могла вас трансформировать, могла в вас открыть нечто. Шум, который вы носите в голове, судороги и видения – помыслите их не как последствия нападения на вас, а как религиозный опыт. У многих пророков и гениев случались похожие вещи. Подумайте, что у вашей так называемой болезни может быть иное происхождение – божественное». Удивительный человек, Этьен. Он говорил о том, что без мрака не было бы света, а без горя не было бы счастья, и т. д. Не представляю, как он просидел в своей комнате-коробке столько лет. Я бы точно сошел с ума. Философия помогла, буддизм. У него не было окна. Люди, которые его прятали, провели хитроумную вентиляционную трубу к нему в убежище. Комнатушка – не больше пещеры, которую освещала слабая электрическая лампочка. Чтобы Этьен не сильно скучал, когда все уходили, ему оставляли радио, негромко. Наверное, сидеть в пустом доме совсем страшно. Меня пугает тишина пуще любого грома. Со своими опекунами он общался из предосторожности записками. Все время шли обыски, а в сорок третьем, говорят, обыски были особенно тщательные. Кто угодно предать мог. У нас был в лагере француз-еврей, его не выдали, во всяком случае, до той поры, что я оставался.

12. X.1945

Очень трудно писать. Пока я лежу, глядя в небо, слова во мне звучат значительно, между ними бескрайний простор, и они светятся, как в речной строке звезды. Стоит мне пошевелиться, чтобы записать, и слова рассыпались, звезды разлетелись. Волны поколебались, унесли смысл. По ночам просыпаюсь в страхе, дрожу. Судорога. Я снова в лагере, в оцепенении, боюсь пошевелиться. Мрак стоит стенами. Я поднимаюсь, встаю, зажигаю спичку. О, какая это свобода – просто зажечь спичку! Разогреваю на примусе чай. Сижу, пью чай! Свобода меня пьянит, она на меня наваливается, как океан, и тогда опять появляется страх, безумие, такое редкое безумие, которое случалось со мной еще до войны, когда я студентом был, papa уезжал в командировки, я оставался один на несколько дней, и ночи были особенные. Проснувшись в темноте, я слушал, как тикают часы, и если часы вдруг вставали, на меня наваливалась тишина, мне казалось, что мир сжался в точку, а я, окаменев от ужаса, стою на открытой всем ветрам скале, на которую летит с огромной высоты ангел, сейчас он сойдет на меня, и я потеряю себя. Так и случалось! Кто знает, какой это ужас – терять себя!

23. X.1945

Старик Боголепов зашел ко мне сегодня около трех, хитро улыбаясь, поманил: «Идемте, кое-что вам покажу». Входим к нему (по пути нам попались дети: девочка Лидии и двое сироток), на стене огромная карта, он на нее с гордостью показывает, с восторгом говорит: «На рынке раздобыл предвоенную карту Евразии, еще до раздела Польши. Какая теперь огромная Россия, а! Не правда ли, дух аж захватывает!» (Он раньше не знал будто?) «А теперь небось пол-Европы оттяпают. Молодцы!» Кажется, он полагает, что большевики заберут себе всю Польшу и половину Германии. Наивный человек. Ну, даже если так, спрашивается: ему-то что с того?

* * *