Обитель

Ксива окончил дни на Соловках во время эпидемии сыпного тифа. Борис Лукьянович сбежал в Финляндию в начале тридцатых. Моисей Соломонович был освобождён досрочно, повторно арестован и сгинул в 1937 году. Крапин навоевал целую гроздь орденов в Отечественную.

Про остальных ничего не известно, да и не важно всё это.

Артёма Горяинова, как рассказал мне мой дед со слов прадеда, летом 1930 года зарезали блатные в лесу: он проходил мимо лесного озера, решил искупаться, — на берегу, голый, поймал своё остриё.

Теперь я думаю: если бы я смотрел на всё случившееся изнутри другой головы, глазами Эйхманиса? Галины? Бурцева? Мезерницкого? Афанасьева? — это была бы другая история? Другая жизнь?

Или всё та же?

Эпилог

В феврале стояла большая стужа, а в марте — большая лужа. Стужа была сухая, лужа — солёная.

В марте прилетели чайки, но куда в меньшем количестве, чем в прошлом году, а вороны улетели.

В апреле ещё было ветрено, трудно, но в мае ничего, тихо. Чаек добили, чтоб не кричали.

В июне Артём постарался, дал рубль, дал десять, вышел из запретной роты и вновь попал в ягодную бригаду.

В июле к ним неожиданно присоединился отец Зиновий: Секирка его так и не загубила.

Они сегодня видели змею в лесу. Никто не испугался.

— Седьмое июля — день не случайный, — нашёптывал растерявший все зубы батюшка. — Седьмого июля случилось страшное событие в жизни Соловецкой обители, — шелестел он, забавно тараща маленькие глазки. — Приступил к монастырю огромный английский флот и многие часы бомбил обитель, требуя открыть ворота и сдаться. Тонны и тонны бомб сбросили тогда. Монахи же всё это время неустанно молились. Когда флот отошёл — выяснилось, что пробиты стены в сотнях мест, но ни один монах не пострадал и не погиб. Чудо Господне пришлось на этот день, — отец Зиновий приблизил мятое личико, и почему-то не в ухо, а в рот Артёму проговорил: — Всякое седьмое июля молюсь об исходе большевиков. «Лучше за меня помолись», — хотел сказать Артём, но поленился, тем более что батюшка Зиновий слова вставить не давал, сам говорил: — Пришёл седьмой день июльский — и молюсь, молюсь. А потом во все остальные дни. Это что у тебя?

— Черника, — ответил Артём, — соловецкий виноград.

— Ягода, душа моя, — умилялся отец Зиновий. — А я такую не нахожу, — добавил он, быстро пожёвывая впалым ртом, как будто ягода во рту у него и должна расти.

— Ищи, где посуше, батюшка, — посоветовал Артём. — В травке. А то ты всё по болоту.

— А мне на оленьем мху — мягонько, — засмеялся отец Зиновий. — Нары все кости обточили, хилый стал, ссохся. Меня можно воткнуть в землю, буду показывать, куда ветер собрался.

Для сбора черники предприимчивый Артём приспособил гребёнку с крупными зубьями, а сама гребёнка — на ковше.

Причёсываешь травку — а собираешь ягоду.

Потом сбор ссыпаешь на широкую доску, крытую грубым мешком. Сорная трава остаётся, а ягода скатывается, куда положено: всё выходит по-людски.

Делал всё это по окончании работы, у прямой дороги на обитель: в роте с ягодой не повозишься.

Издалека монастырь был похож на корзину. Из корзины торчали головастые, кое-где подъеденные червём грибы.

Ногтев шёл пешком, наверное из Филипповой пустыни, в сопровождении свиты — чекистов и гостей. Средь взрослых затесался один малолетка, из беспризорных — розовый, умытый, наодеколоненный, только что бескозырки ему не хватало.

Все были веселы и, посмеиваясь, смотрели на ягодников, как на лесных жителей, вышедших к людям.

— Угоститесь ягодой, гражданин начальник! — предложил Артём, мягко, как бы по-стариковски поддаваясь общему веселью.

Начлагеря машинально взял ягоду, покатал в ладони и смял пальцами.

Невидимая птица качнула колючую ветку.

После лесных хождений всякий раз становилось так много неба, что простор делал человека оглохшим.

Скоро раздастся звон колокола, и все живые поспешат за вечерний стол, а мёртвые присмотрят за ними.

Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел.

Copyright

Редакция Елены Шубиной