Обитель

Артём шёл к причалу и чувствовал, что за ним уже идут двое с винтовками, чтоб хлопнуть его где-нибудь возле женбарака, и уже никакая мать не придёт к нему – погнали давно твою матушку, глупый паренёк, домой, посмотрела на тебя – и хватит, дальше сам – уже вырос, уже в состоянии забраться в свой гробик и накрыться крышкой.

Оглянулся: пусто.

Бухту Благополучия он помнил хорошо: здесь в начале лета трудился грузчиком.

Справа стоял женбарак, деревянное здание с окнами, недавно покрашенными белой краской, и оттуда слышались голоса бывших каэрок и проституток. Когда он тут работал грузчиком, эти голоса сначала казались приятными, а потом всё больше утомляли.

Причал был пуст, бригада из нескольких лагерников сидела неподалёку и дожидалась десятника.

Галю Артём увидел сразу: она сидела в катере, одна, очень спокойная. На дощатых мостках стоял красноармеец и что-то у неё спрашивал, она отвечала – ветер дул в другую сторону, и Артём разговора не слышал.

Красноармеец, почувствовав движение досок мостка под ногами, оглянулся на Артёма.

– А тебе какого тут? – спросил он грубо, хотя на лице ещё плавала улыбка, оставшаяся после общения с Галиной.

Красноармеец был красив, голубоглаз, нос прямой, тонкий, губы розовые, кожа смуглая, на щеке порез – только что брился; и даже порез красивый.

– Это со мной, – сказала Галя, слишком крепко держась за борт.

На самом носу катера был навес, образовывавший конуру, сейчас полную запакованными вещами.

Красноармеец посмотрел на Галю, словно ожидая убедиться, что это шутка, и ещё раз снова на Артёма – с неприязненным интересом.

– Новый механик, что ли? – спросил он, не сводя глаз с Артёма и его изуродованной физиономии.

Галя уже ничего не отвечала, но привстала – и то оправляла ремень, то трогала кобуру. Катер покачивался. На Гале был длинный, не по росту, кожаный плащ, в котором она казалась полной и оттого неловкой.

Артём обошёл красноармейца, и с обмякшими ногами, с провалившимся куда-то дыханием неловко перелез на борт. Сердце билось – словно катилось с горы и должно было вот-вот упасть в воду и быстро осесть на дно.

– Погоди, – сказала ему Галя, глядя на него злыми глазами; только сейчас Артём заметил, какая она бледная. – Швартовы…

– Сиди, остолопина, – сказал красноармеец насмешливо, отвязывая верёвку и отпуская катер.

Артём стоял в полный рост, ожидая.

Красноармеец бросил верёвку ему прямо в лицо, нарочно – хвостом очень больно попало по уху – причём отдалось в глаз: так, словно он висел на жилке, протянутой от уха, и сейчас эту жилку резко дёрнули.

Тут что-то лопнуло в Артёме.

– Береги гражданку комиссаршу, шакалья харя, – сказал красноармеец, осклабившись.

“Ах ты урод! Образина!” – зажмурившись от боли, взбешенно подумал Артём; поймав верёвку и толкнув катер от берега, сам от себя не ожидая, сквозь зубы, прорычал:

– Я тебе глаза высосу, блядь ты гнойная! Я тебе кишки все вытяну через рот, с-с-сука! – он замахнулся верёвкой, которую держал в руках, на скалящегося красноармейца, и тот, хотя понимал, что верёвкой его уже не достать, дрогнул – и от собственного мгновенного и позорного испуга взбеленился.

– Стоять! – заорал он вне себя, глядя на то на Артёма, то на Галю и скидывая винтовку с плеча. – Давай сюда этого шакала!

– Отставить! – вдруг закричала Галя ещё более звонко и властно: Артём и представить не мог, что такая сила и такое озлобление может таиться в этой и без того не слабой молодой женщине. – На место, мразь! Вернуться в расположение конвойной роты!

Красноармеец осёкся, но винтовку так и держал наперевес, шевеля кривящимися, словно пришитыми к лицу чужими и неприжившимися губами.

Галя резко дёрнула Артёма за пиджак: быстро назад, дурак.

Она с первого раза завела мотор – движения её от тяжёлой одежды были неловкие, но, видимо, помогла пронзительная злость.

– Ты ещё и катаешь его? – крикнул красноармеец сквозь рокот мотора удаляющейся лодке. – Может, ты ещё сосёшь ему, комиссарша? Я доложу за вас! Псира паскудная!..

И ещё что-то орал, потрясая винтовкой, но уже было не слышно.

Лагерники, сидевшие на берегу, смотрели на всё это: кто с кривой улыбкой, кто с испугом.

* * *

Поодаль катера, вослед ему, недолго плыл тюлень, пропадая и выныривая, словно дразнясь и забавляясь.

У Гали по лицу текли слёзы.

Артёма трясло минуту, две, три.

Потом дыхание вернулось, изуродованное сердце становилось на своё место.

Он оглянулся на монастырь – там уже должны бы запускать в небо ракеты – побег! – но ничего подобного не происходило.

Даже люди на берегу, пока их было видно, так и сидели.

С моря, в утреннем свете, монастырь походил на сахарный пряник.

“Жуйте сами, все зубы об него обломаешь…” – сказал Артём, хотя не чувствовал никакой бравады вовсе, а только муторный комок в груди.

– Я ненавижу… – тихо бормотала Галя. – Я ненавижу их всех… Надо было застрелить его. Зачем я… Подонок. Ненавижу.

Артём смотрел то на Галю, то на воду. Вода была холодная, страшная.

Потом снова на Галю. На лице её перекатывались желваки, отчётливые, как у мужчины.