Обитель

– А надо? – поинтересовался Артём с улыбкой. Она не засмеялась.

– Я там пирог с навагой принесла. Давай поедим. Я сама ничего не ела весь день. Включи свет! Только окно… прикрой чем-нибудь.

Артём сделал всё, как велели.

Присел возле столика на колени – налил ей и себе по чашке.

Тем временем она потянулась за своей сумкой.

Сумка была не совсем женская – кожаная, военная, на ремне, – только небольшая и почти новая. Зато внутри имелся вполне дамский набор: пудра, помада, духи – Артём заметил, когда она открыла и начала там, в женской манере, что-то поспешно и чуть раздражённо перебирать: да где же?

Искала, видимо, расчёску, но не нашла – зато обнаружила другое.

– Смотри, какие у меня записки, – сказала.

– Кому? – спросил Артём, дуя на чай, хотя он был и не такой уж горячий.

– А никому. Лагерники пишут. Изъяли. Слушай. “Пойду к лепкому, и ты приходи. Без тебя таю как конфетка. Остаюсь до гроба твоя верная”. А? Вот это любовь. А вот слушай ещё, – она повыбирала в сумочке, там было много, непонятно зачем она их носила при себе: – “Вам из весная Гала хочет с вами знакомица”. Понял? Гала! Из! Весная! – она будто бы ожидала, что он засмеётся.

– Да, – очень серьёзно ответил Артём.

Она посмотрела на него секунду и, чего-то не найдя в его лице, выдохнула:

– Ну ладно… – и убрала записки. – …А с чем чай? Травой пахнет какой-то.

– Я туда еловые веточки добавляю, – сказал Артём, напряжённо разглядывая её: что-то происходило, и это надо было остановить.

– Правда? – спросила она и наклонилась к чашке. – …Интересно… Не хочу такой. Поеду.

Вдруг поднялась, подхватила сумку – сумка раскрылась, одна записка выпала, Галя её не заметила, обошла сидящего Артёма, поспешила к выходу.

Он тоже поднялся, пошёл следом, тоскливо понимая, что вот и всё, кажется, вот и конец – и что случится потом, никто не объяснит ему, но ничего хорошего, наверное, не будет.

Сейчас она уйдёт – и прощай, фарт необычайный.

А если он попытается, скажем, поцеловать её в щёку на прощание – то случится вообще что-то ужасное.

Хотя если он не выйдет её провожать – будет совсем плохо.

В общем, выбор невеликий и печальный.

– Гала из весная, – пояснил он тихо. – Я это понял так, что сделанная из весны.

Она остановилась, держась за косяк дверей, и ещё раз посмотрела на него.

В прихожей было темно, и глаз её Артём не мог рассмотреть.

Тогда он добавил наугад:

– Ты.

* * *

…Всё это было болезненно и невозможно, держалось на каких-то ветхих неразличимых нитях, которые – вздохнёшь – и оборвутся… но каким-то чудом продолжалось.

Он шагнул к ней, а ей некуда было деться – позади двери, впереди он.

Потом их куда-то на кухню занесло, они страшно напугали морских свинок – звери попрятались, люди уронили и чайник, и термос, всё было в кипячёной воде… пока не нашли себе места в каком-то новом углу, на старом кресле, искусали друг друга – так и помирились.

Артём не сразу пришёл в себя, рассудок ещё туманился и пропадал – вот Артём, почти уже без рассудка, безрассудный, ощутил себя отчего-то поплавком, который вздрагивает, вздрагивает, вздрагивает – и у него там внизу рыба, она поймала его, или он поймал её, тут уже не поймёшь, и вот сейчас он должен эту рыбу извлечь на белый свет – она вся сырая, золотистая, небывалая, жадная – или, наоборот, его утянет на дно, этот самый поплавок, и он там задохнётся совсем – и это чувство неразрешимости всё длилось, и длилось, и длилось, и этот, чёрт его побери, поклёв всё продолжался, круги по воде шли всё чаще, всё жёстче, и вода одновременно становилась всё гуще, как олово, в этой воде не выживают, в этой воде гибнут навсегда, да, это точно, да, да…

А потом вдруг кто-то перевернул разом всю реку, вместе с отражённым в ней солнцем, или звёздами, или рыбами, и всё полетело сверху, как из корыта – солнце, рыбы, звёзды.

…Руки у неё были смуглые, в пушке. А грудь и… ещё одна часть тела – ослепительно-белые, как мороженое…

– Я хочу чай твой. С ёлками, – сказала она хрипло. Накричалась. И встать пока не могла – надо было, чтоб он первый это сделал.

Он поднялся, вышел и впервые куда увереннее почувствовал, что вернётся и теперь наконец всё будет хорошо. Теперь уже не может быть плохо. По крайней мере, сразу.

Термос, к радости, не разбился.

– А пирог-то, – крикнула она из комнаты, где, судя по голосу, одевалась. – Пирог забыл. Пирог неси!

…Они пили чай, и Галя сказала:

– Спрашивай меня: почему ты. Я же должна объяснить.

– Я не имею права обращаться без разрешения, – ответил Артём.

Она засмеялась: тихо и тепло. Отсмеялась и сказала:

– Ты ударил Сорокина. Я поняла, что тебя за это посадят в карцер и скоро убьют. Ты шёл к ИСО – весь такой юный, потный – я даже запах твой почувствовала, хотя – как это, с третьего этажа… И у меня всё. Сжалось всё.

Артём смотрел в чашку.

– Я тебя до этого видела, но ты был не такой. Когда вы там дрались перед Эйхманисом и его гостями, – фамилию “Эйхманис” она произнесла с каким-то особенным и, как Артёму показалось, мстительным чувством… но, может, только показалось, – …там тебя было не жалко. И вообще всё было противно там. Только… ну, не важно.