Обитель

– А театр? – спрашивал Эйхманис Бориса Лукьяновича, продолжая только что начатый разговор. – Вы видели репертуар нашего театра? – Шлабуковский встрепенулся, но никто на него не обратил внимания. – Здесь половина постановок не могла бы идти на материке. А карикатуры видели в нашем журнале? А симфонический оркестр? – и Эйхманис усмехнулся. – Думаете, я не понимаю, что они дают Рахманинова? Ненавистника советской России и эмигранта? Тот же оркестр играет “Прощание с друзьями”: марш, который я знаю с юных лет, но назывался он тогда – “Двуглавый орёл”!

– Я слышал, – глухо отвечал Борис Лукьянович. – Я тоже знаю этот марш.

– Знаете такое выражение: “Иго моё благо”? – продолжал Эйхманис; Артём вдруг догадался, что начлагеря подшофе – он его уже заставал в таком состоянии. – Или как там ваш купец сейчас говорил? – обратился Эйхманис на этот раз к Шлабуковскому, и тот сразу привстал, пытаясь вспомнить и понять, какую из реплик имеют в виду, – “…а хочется мне прежде всего, – процитировал Эйхманис по памяти, – о душах ваших думать…”

–“…мне кажется, в них корысть да вражда”, – закончил Шлабуковский.

– Так! – сказал Эйхманис и безо всякого перерыва, вполне приветливо поинтересовался: – Артём, как там обмундирование, получил?

– Получил, – ответил Артём, глядя на Эйхманиса глазами совершенно, как ему самому показалось, круглыми – от стыда и ужаса.

– Ну, садитесь, – обратился Эйхманис уже ко всем, тут же повернулся к Френкелю с тихим вопросом: – Принесли? – Френкель, в свою очередь, подал знак кому-то за Галиной спиной, и оттуда, через головы, поползли бутылки вина – две, три, четыре… – Празднуйте, – сказал Эйхманис широко разводя руки. – Спектакль был… – Артём почувствовал, что у всех, имеющих отношение к постановке, чуть-чуть приостановилось сердце, особенно у Шлабуковского, который, по-видимому, был ещё и режиссёром… – достойный нашего театра.

Больше ни слова не говоря, Эйхманис развернулся и медленно пошёл к выходу. Френкель шёл рядом, рукой отстраняя попавшихся на пути артистов.

Галя, видел Артём, будто нехотя пропустила Эйхманиса, не глядя на него и в то же время необъяснимо как обращённая именно к нему.

Эйхманис, чувствуя это, прошёл мимо Гали, как проходят мимо голой, без стекла, керосиновой лампы.

* * *

Возвращались по кельям хорошие-прехорошие: Шлабуковский под руку с Тёмой, следом не в такт притоптывал Афанасьев, распевая с длинными то ли многозначительными, то ли просто пьяными перерывами:

– Рви, солдат… пи… ду… на час…ти!…особливо… чёрной… мас… ти!

Артёму казалось, что поэт смотрит ему прямо в затылок, когда поёт.

“…Неужели догадался? А как?”

– Смотрите, у Мезерницкого свет, – оповестил компанию Шлабуковский, указав тростью. – Сейчас мы к нему нагрянем! Афанасьев, не так ли? Артемий?

– Эх, мне же на смену, – только сейчас вспомнил Артём. – Мне же давно пора.

– Да ладно, подождёт ваша смена, – отмахнулся Шлабуковский. – Вы же при Эйхманисе работаете, Афанасьев сказал. А Эйхманис нам велел: “Празднуйте!” Это был, позвольте, приказ!

Странным образом Артём нашёл слова Шлабуковского убедительными.

“А что будет-то? – хорохорился он. – Кто с меня спросит? Учёные? Я их кроликам скормлю всех…”

Зато Афанасьев упёрся:

– Нет, нет, я туда не ходок.

– Послушайте! – сказал Шлабуковский, нависая над поэтом – он был на голову его выше и вообще статен, – вы туда не ходили оттого, что водились с одними урками и фактически лежали на дне среди раков и… пиявок. Но теперь – теперь вы приобщены к храму искусства и, можно сказать, имеете право – наверх…

– Я всегда имел право, – с неожиданным и грубоватым пафосом отвечал Афанасьев, – но туда мне не нужно.

Шлабуковский только открыл рот, чтоб произнести ещё один монолог, однако Афанасьев, сказав “Адьо!”, отправился своей дорожкой – а именно, вдруг красиво засвистев, позвал Блэка и сделал с ним круг рысцой по двору, размахивая припасённой колбаской.

– Нам тоже надо было положить колбасы к вам в карманы, – раздумчиво сказал Шлабуковский. – Ну, ничего – нас примут и с пустыми руками – мало ли я их прикармливал.

Дневальные, похоже, знали особое положение Шлабуковского: его никто ни о чём не спрашивал – он заходил в свой корпус так, как не столь давно в лучшие московские и петербургские рестораны.

Они уже были возле кельи Мезерницкого, когда оттуда вышел Василий Петрович.

– О, гости нежданные, – устало и не очень радушно удивился он. – …А мы уже расходимся.

– Даже шарлотки не осталось? – спросил Шлабуковский и смело вошёл в келью.

Так получилось, что Василий Петрович остался на пути Артёма.

– Ну, что? – спросил Василий Петрович, не сходя с места.

– В театре был, – ответил Артём, ещё не очень распознавший настроение старшего товарища.

– И как? – спросил Василий Петрович всё в том же тоне.