Обитель

Стало так неестественно тихо, как будто всё громыхавшее и вопившее в последние часы – вопило и громыхало только в голове у Артёма.

Он открыл глаза: может, сон?

Звезда стояла на прежнем месте.

Кто-то неподалёку заговорил, но голос был совсем спокойный: словно человек проснулся, вышел на улицу со стаканом молока в руке, поинтересовался у прохожего, который час, удивился, остался один, напел невнятную песенку, снова отпил молока.

Артём старательно прислушивался: этот голос мог его успокоить, дать ему понять, что ничего страшного в мире нет, а если было – то оно миновало.

То зубами, то ногтями Артём начал извлекать занозы, и это занятие тоже упорядочивало душу, потому что избавляло от боли немедленно: вот только что саднило в самом беззащитном месте между большим и указательным пальцем, и вот уже не саднит. И собственная слюна в собственной ладони – тоже успокаивала. И всё лицо у Артёма было замурзано, потому что достать занозу из самой середины ладони зубами было сложно, зато очень увлекательно – изо рта текло, словно он стал собакой – но стесняться было нечего и некого: в дровне под редкой звездой человек со своей занозой, всё просто, ничего удивительного.

Он поискал в карманах штанов, чем вытереть руки и лицо – платка у него никогда не было, но вдруг?.. В пиджаке тоже не было.

“Вот Крапин, – вспомнил Артём, – старые рубахи свои аккуратно разрезал на платки… Я вот всегда его считал ниже себя – он же милиционер, а я знаю наизусть несколько длинных стихотворений Андрея Белого, – но у него есть платки, а у меня нет”.

Мысль о Крапине была тёплая, родная… Артём как-то разом убедился, что завтра же туда вернётся, а лежанка его ещё застелена простынями, на которых спала Галя, – не забрал же их лисий повар назад, – и всё это забудется, и никто, ни один человек никогда не узнает, как он, задыхаясь от страха, сидел в дровах.

Артём вытер руки о штанины, ещё раз прислушался и услышал только море – странно, а днём его было не слышно.

Он поднялся и полез обратно, иногда останавливаясь и поводя головой: всё стихло ведь, не показалось?

Не показалось.

Он выбрался и двинулся домой, беспечный, как если бы шёл по Пречистенке.

– Э, иди сюда! Кто такой, сука?

Его окликнули из открывшейся двери монастырской бани.

Артём подошёл и встал у самого края квадратного языка света, выпавшего на улицу.

В свету кружился пар.

Рядом с дверями лежал пьяный или труп. Нет, всё-таки труп.

На порог бани вышел человек.

Обшлага у шинели чёрные. Фуражка с околышем… Знакомое лицо. Горшков.

Горшков был в форменной одежде, но босой. Его пошатывало, но он держался за косяк.

Он тоже узнал Артёма.

– Это ты с Эйхманисом клады искал? – с недоброй насмешливостью спросил он. – Нашёл Эйхманис клад?.. Мы знаем тут много мест, где можно рыть! – Горшков оглянулся назад, и там в ответ, в несколько глоток, захохотало что-то многоголовое и пугающее.

– Сюда пусть идёт! – велели из-за спины Горшкова.

Артём сделал четыре шага по освещённому квадрату до порога.

В предбаннике, у самого входа, лежали вповалку сапоги, все очень грязные, и отсвечивали каким-то незнакомым, мерзостным светом.

Подняв глаза, Артём увидел несколько совсем голых, мокрых и распаренных мужчин, сидевших на лавках.

У одного свисала такая длинная мошонка, словно он с детства привязывал к ней грузило и так ходил, привыкая. Второй держал всю свою обильную мотню в руке и то сжимал кулак, то ослаблял – с порога казалось, что он держит там огромную, варёную, волосатую жабу. Третий разливал по стаканам водку, тоже голый, но постыдной частью не видимый за столом и пустыми бутылками. Ещё кто-то ревел и порыкивал в парилке.

Из раздевалки вышел ещё один, очень здоровый, мужик в подштаниках. Остановившись посреди предбанника, он внимательно посмотрел на Артёма.

– Ещё одного нашли? – спросил он. – Тоже в расход?

– Ткачук, – не расслышав его, сказал Горшков, – пусть шакал сапоги отмоет, – и махнул свободной рукой в сторону Артёма.

– Пусть пока отмоет, – ответил Ткачук и прошёл в парилку.

– Мой сапоги, шакал, – сказал Горшков Артёму.

Все сапоги были в человеческой крови, поэтому так странно отсвечивали.

Артём, ничего не помня, не думая и не зная, взял один сапог, поискал ему пару и даже нашёл. С этими сапогами он двинулся в сторону парилки, но его неловко пнул по ноге один из сидевших, так и не выпустив своей волосатой жабы из кулака:

– Куда, блядь? Так и будешь туда-сюда ходить с сапогами? Таз налей и замывай на улице, блядь… безмозглый хер.

В другой руке мужик держал стакан с водкой и немного расплескал её, пока ругался.

Артём увидел отчётливо: водка стекает по красной, в густом волосе, руке.

Артём вспомнил кричавшего мужика: это он тогда заходил в Йодпром за кроликом и кролика забрал.

Артём прошёл в парилку, взял таз, начал лить туда горячую воду. Потом передумал и, приподняв таз за один край, медленно, стараясь не шуметь, выплеснул. Включил кран с холодной. Она лилась и бурлила в тазу.