Обитель

Забравшись наверх, чтоб хоть немного погреться на баланде и кипяточке, ещё не остывших внутри, Артём явственно вспомнил, где он видел беспризорника: на чердаке Преображенского собора, где однажды был с Галей…

Съев две миски баланды, малец вновь заголосил:

– Ам-ам, кулёшика! Кулёшика, ам!

Кулеша ему не предложили, и через минуту он заснул на нарах владычки.

– Не успел вырасти и пополз обратно в детство, – раздался внизу голос Василия Петровича.

Артём, гладя по щеке отскобленного святого на стене, лениво и зябко думал: “…Он пополз в детство… а нам куда? В какую сторону? До детства далеко… и старость далека…”

“Зато смерть всегда близко”, – клюнула, как чайка в голову, мысль – и Артём тут же забыл, то ли за миг до звона колокольчика она объявилась, то ли через миг после, – потому что было уже не до того.

Пропало чувство голода, растворяющееся тепло баланды, память о лице матери, ощущение слипшейся застылости пальцев в носках, расплылось лицо святого на стене, исчезли голоса лагерников, тем более что они воистину исчезли – один владычка молился… нет, и батюшка Зиновий молился тоже – и впервые они были заедино, и кажется, даже молитвы их попадали слово в слово, как кубик на кубик укладывали они их, – но колокольчик оказывался сильнее, он был как взрослый дурак в детской игре – который входит и толкает кубики сапогом, и все они летят и катятся по каменному полу: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый – каждый охотник желает знать, где сидит… кто? кто?

…Какого фазана ищет этот охотник?

– Ве… – начал чекист.

Даже не глядя вниз, Артём чувствовал, что голова Василия Петровича затряслась ещё сильнее, словно у него была в зубах зажата ягода, а его трясли чужие, ледяные, с дикой силою руки, пытаясь это тёплую ягоду вытрясти, чтоб затоптать сапогом.

– Вер… бля, неразборчиво… – пожаловался чекист. – Который на Вер – есть?.. – и опять обратился к листку, – Верши… лин?

– Верую! – вдруг воскликнул не своим голосом Василий Петрович.

Ягода выпала.

– Владыко Господи Вседержителю, приими мой дух с миром: пошли от пресвятой своей славы мирного ангела, ведущего меня к трисолнечному Божеству, чтобы начальник тьмы со своими силами не остановил меня в пути, – громко говорил Василий Петрович, выходя.

Жидкие волосы его торчали во все стороны ужасающим образом: они встали дыбом.

…За дверью зазвенел колокольчик.

Колокольчик звенел долго, дольше чем обычно, кто-то не выдержал и завыл – сначала тихо, потом всё громче и страшней.

Другой лагерник бросился к дверям и, ударяясь о них лбом, коленями, всеми руками, требовал:

– Да прекратите вы! Прекратите вы! Прекратите!

Граков вскочил с места и заметался по церкви, то ли пытаясь понять происходящее, то ли в надежде найти щель, которую никто не заметил, и забраться туда с головой. Рот у него переполз куда-то почти на шею.

Проснулся и заплакал беспризорник:

– Кулёшика! Ам! Ам!

Поднялся с коленей и взмахнул тонкой рукой батюшка Зиновий:

– Ироды! Анафема вам и детям вашим вовеки!

Щёлкнул выстрел – какой-то далёкий, мелкий и смешной – по сравнению с целым человеком, которому он предназначался.

Артём повернулся на бок, собрался в клубок и затих.

– …Покормили и прибили потом, – пожаловался он шёпотом. – Лучше бы уж тогда мне его баланду отдали.

Внизу под ним были пустые нары, и эта пустота расползалась вокруг, как туман или газ.

Запах пустоты был ощутимый и едкий.

Лагерники, казалось Артёму, старались не дышать, чтоб не отравиться.

Василий Петрович не заставил себя долго ждать. Он вернулся скоро, не более чем через полчаса.

– Я же тебя угощал ягодой, – сказал он Артёму достаточно громко.

Он сидел где-то рядом.

Зажмурившись, Артём старался не шевелить ни рукой, ни ногой, чтоб случайно не задеть Василия Петровича, и – главное – не опрокинуть его корзины.

Корзина была уже полна.

Черви в корзине были всех цветов: белые, голубые, жёлтые, зелёные, фиолетовые, некоторые совсем маленькие, юркие, торопливые, а некоторые подросшие, разъевшиеся, тягучие.

* * *

Оказалось, что можно было спать в штабеле среди многих других тел и чувствовать себя в одиночестве.

Вшей становилось всё больше, и от холода они были ещё злее.

Где же всё-таки эта Галя, которой нет и никогда не было. Где же она. Галя эта где.

– Я ведь могу её погубить! – рассказывал Артём святому на откорябанной фреске, он называл его “князь”. – Могу погубить её, князь! Сейчас я… а что я сейчас? Постучу в дверь? Ха!

А можно было бы как в детстве поиграть – когда они с братом стучали в дверь, слышали мамины шаги и быстро прятались – под кровати или в шкаф. И мама наигранно удивлялась: “Кто же это стучит?” И они давились со смеху и сдерживались, чтобы не чихнуть.

Постучать, услышать колокольчик и всем попрятаться. Зайдёт улыбчивый чекист и удивится: “А где это все? Кто стучал?” И, скажем, Граков вдруг не выдержит и захохочет под нарами… Чем не игра?

…Утром Артём сидел наверху, чувствуя себя мешком костей, который перепутали с тестом – и месили, месили, месили эти кости – всю ночь.