Обитель

Артём проснулся, почувствовал на груди, ровно посередине, горячий след – и заснул несказанно крепко и спокойно – он так даже на Лисьем острове не спал.

Открыл глаза – камера показалась большой, солнечной, просторной. Внутри сердца была неслыханная свобода.

Ничего не придумывая нарочно, движимый стихийным чувством дерзости, Артём рывком встал с нар – было, наверное, около шести утра – и в два шага оказался у нар Санникова.

Сложив губы бантиком, Артём изобразил истошный звонок прямо в ухо спящему:

– Бззззззззинннь! Динь-динь-динь! Санников! Пора на урок! На выход с вещами!

Санников вскочил, как ошпаренный.

– Нет! – возопил он неистово.

– Собирайся! – весело и задорно командовал Артём. – Тебя черви ждут, оголодали. В лоб – бах! – и Артём сильно ткнул Санникову пальцем в лоб. – Голова напополам, налетайте, мухи, вам чекистскую башку вскрыли, как консерву!

Санников, вытаращив глаза, смотрел на Артёма, никак не в состоянии понять, что такое здесь творится.

На остальных нарах проснулись остальные помятые узники – но никто всерьёз не решился подать голос, сказать хоть слово Артёму: бешеная улыбка на лице, страсть остервенения и вседозволенности – со всем этим не стоило связываться. Каждого за ночь подъела собственная неугомонная лихорадка.

Артём кружил по камере, как шмель, зудя и досаждая всем.

В шесть скомандовали подъём, потом принесли парящий кипяток, Артём забрал кружку у одного из чекистов – кажется, это был тот самый Гашидзе, про которого упоминал голосистый чекист в своём докладе, – встал самым первым, неспешно начал пить, не отходя от ведра, нарочито мешая другим. Гашидзе, скалясь, молчал, изредка поглядывая в ведро.

Санников вообще не вставал, а, ёрзая на своих нарах, дожидался, пока Артём напьётся.

Но так как Артём никуда не собирался, даже уступив, наконец, остальным возможность набирать кипятка, Санников решился подняться и, прячась за спинами, передал кому-то кружку: налейте, будьте добры. Артём кружку перехватил – “…а дайте я” – и, сделав три шага, забросил её в парашу.

– Чёрт! – крикнул Санников. – Это что? Это моя кружка? Это что?

– Пить? – спросил Артём; быстрым движением забрал у Гашидзе недопитую кружку и с натуральным удовольствием плеснул кипятком Санникову в поганое лицо.

…Так начался день.

Зазвенели ключи, дверь открыли, чтоб забрать ведро, кстати, увели ещё одного чекиста. Тот торопливо собрался и не вышел, а почти выбежал. Никто вослед ему не смотрел.

Улегшись на своё место, Артём весело давил на ближайшей стене клопов – все были насосавшиеся, после каждого оставалось грязное кровавое пятно.

– Санников! – негромко давал Артём клички клопам. – Куда ты, голубчик! Дзи-и-и-инь! Слышишь, тебя зовёт колокольчик под дугой! Дили-дили-дон! Свершается акт революционного правосудия! Пли! Тьфу, какая мерзость… Следующий! Горшков? Смирно! Выше подбородок! Где ваш форс, чека? То-то! Вам в голову, в живот? Как пожелаете! Из винтовки или нагана? Оп! Бах! Секундочку, не добили. На бис! Пли!

– Прекрати, гадина! – взвыли сверху.

Артём изо всех сил пнул ногой в нары над собою.

…Ближе к обеду, когда Артём наигрался и умолк, подрёмывая, к нему подсел Моисей Соломонович и быстро прошептал:

– Они вас собираются задушить. Все вместе.

Артём вместо ответа хохотнул.

К их нарам тут же подошёл Ткачук, хмуро глядя на Моисея Соломоновича.

– …И ведь не только хозяйственная работа, – якобы с середины фразы, продолжил тот. – Мне пришлось принять участие в образовательной деятельности. Мало кто знает, что здесь имелось восемь школ, двадцать два ликбеза, двенадцать профкурсов, восемнадцать библиотек, включая передвижные. Кому пришлось обеспечивать необходимым имуществом и питанием всё это? Моисею Соломоновичу!

– Чего встал здесь, мотня лошадиная? – спросил Артём Ткачука.

Ткачук хоть и похудел, но по-прежнему был вдвое здоровей его и вообще всех в камере.

– Я тебе сейчас… – сказал Ткачук, с места, впрочем, не сходя.

Моисей Соломонович снова поспешно снял очки.

Артём нарочно не вставал – иначе было бы слишком заметно, что он на полторы головы ниже этого мерина.

Разве что Ткачука покачивало – руки его дрожали; и это обещало некоторую фору.

В камере имелась одна табуретка и один столик – но и то, и другое было привинчено.

Прислушавшись к себе, Артём осознал, что категорически не боится.

И ничего не случилось: Ткачук поскрипел зубами, харкнул на пол, отошёл.

– Ты бы ещё нассал здесь, мерин, – сказал Артём; Моисей Соломонович смотрел на него умоляющими глазами.

…На обед была гречка, заодно вернули того самого проштрафившегося чекиста, которого забрали утром.

Настрой в камере сразу изменился: вот ведь не убили – отпустили назад, хоть и совсем измятого, битого, перепуганного и отчего-то мокрого: водой, что ли, поливали.

Вернувшийся забился в угол, его колотило.

Когда через полчаса попросил попить – ему сразу поднесли в кружке недопитой воды.

Попытался рассказать, что было, – все ждали хоть каких-то вестей, – но рассказ не получился, споткнулся на первом же воспоминании о допросе:

– …Кричали: “Стреляй ему в лоб, стреляй ему в лоб!”. Достали наган – тыкали в лоб и кричали…