Обитель

На этот раз она никак уже не реагировала, как будто бы ей стало всё ясно со мною.

Пора было собираться.

– Последний вопрос, с вашего позволения. Может быть, вам рассказывала мама. Он говорил по-французски?

– По-немецки говорил.

– А по-французски?

– Нет. Думаю, нет.

Мы довольно сухо попрощались, я вышел на улицу и пошёл до ближайшего кафе. Там было свободное место в углу, спиной ко входу, как мне нравится.

– Здравствуйте, – сказала официантка.

Я приветливо кивнул головой.

– Вы не знаете, почему никто не здоровается с официантками? – спросила она.

Это было неожиданное, но верное в моём случае замечание.

– Извините, – ответил я, – здравствуйте.

Я заказал себе чаю и совсем немного водки. Выпить водки, запить чаем, это неплохо. Можно сладким чаем, можно без сахара – тут по вкусу.

Официантка ушла к другим столикам, я поглядывал на неё: она заслуживала большего, чем работу в кафе, но думал о другом.

Русская история даёт примеры удивительных степеней подлости и низости: впрочем, не аномальных на фоне остальных народов, хотя у нас есть привычка в своей аномальности остальные народы убеждать – и они верят нам; может быть, это единственное, в чём они нам верят.

Однако отличие наше в том, что мы наказываем себя очень скоро и собственными руками – других народов в этом деле нам не требуется; хотя, случается, они всё-таки приходят – в тот момент, когда мы, скажем, уже перебили себе ноги, выдавили синий глаз и, булькая и кровоточа, лежим, ласково поводя руками по земле.

Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта.

В России всё Господне попущение. Ему здесь нечем заняться.

Едва Он, утомлённый и яростный, карающую руку вознеся, обернётся к нам, вдруг сразу видит: а вот мы сами уже, мы сами – рёбра наружу, кишки навыпуск, открытый перелом уральского хребта, голова раздавлена, по тому, что осталось от лица, ползает бесчисленный гнус.

“Не юродствуй хотя бы, ты, русский человек”.

Нет, слышишь, я не юродствую, нет. Я пою.

…О таких вещах надо размышлять именно что в кафе, подшофе, потому что если подобное придёт на трезвую голову в осеннем поле, или подле разрушенных древних стен, или на берегу белого от холода моря, – то с вами что-то не в порядке.

Эльвира Фёдоровна позвонила мне через неделю, предложила зайти на минутку.

Я собрался и поехал: зачем ей рассказывать, что я живу не так близко, чтоб зайти.

Думал, что будут замечания по моей рукописи, но замечаний не было, она лаконично сообщила:

– Я прочитала, – и спокойно добавила: – Это ваше дело.

На телефонном столике лежала достаточно увесистая папка бумаги.

– Вот вам… – сказала Эльвира Фёдоровна. – Тут дневники той женщины, которую вы узнали на фото в прошлый свой приезд… Они были в архивах матери. Видимо, их каким-то образом изъял и вывез отец, когда его переводили в Москву. Странно, что он их не уничтожил. Быть может, он был сентиментален – такого типа люди часто бывают сентиментальны… Не знаю. Я их несколько раз читала в молодости, это действовало очень сильно. Четверть века назад перечитывала уже с меньшим воодушевлением и даже подумывала опубликовать. Но решила, что это мало кому нужно и в целом лишено пользы. Хотя, как я поняла, вы думаете иначе. Возьмите: в любом случае может пригодиться в работе.

Когда, уже в подъезде, открыл – голова закружилась: это невозможно, так не бывает и не может быть. Рассыпал на радостях. Собирал со ступеней листы, смеялся.

Приложение Дневник Галины Кучеренко

17 ДЕКАБРЯ

Хотела сама себя обмануть, начать дневник с того, что меня должно волновать. О том, каким мне представляется путь моей жизни и путь нашей революции. И меня волнует это.

Но всё равно писать я хочу о другом.

Я вспоминаю о нём непрестанно. С утра, едва встаю. Представляю, что он там делает, в своём огромном доме. Он всегда просыпается весёлый, такое лицо, как будто ел снег: зубы блестят, губы красные, глаза восторженные.

Он такой весёлый, что ему на всё плевать. Поедет на охоту сегодня.

20 ДЕКАБРЯ

Вчера катались с горки на облитых водой, ледяных иконах. Пришёл он, накричал, несколько икон подобрал, Д. (сам только что катался) сразу бросился взять их и отнести.

Ф. отдал, ругаясь при этом неприлично, и я видела эти белые пятна на его как будто обмороженной коже, которые я так люблю.

Всё потому, что у него с каких-то пор новая забава – музей. Наверное, разговаривал с кем-то из заключённых, тот объяснил, сколько может стоить старая икона. Или ещё что-нибудь, про культуру. Ф. не хватило культуры в детстве, он хочет, чтоб была культура. Это иногда смешно. Или я просто злюсь на него.

За глаза его иногда называют “Энгельс”. Фёдор Энгельс, или даже так: Энгелис. При мне стараются не называть. Все знают обо всём.

[вечером того же дня, вспомнила]

В сентябре было.

Ф. не пошёл, я пошла. В Преображенском соборе. Нашли два ящика в замурованной нише южной стены. На одном написано “Зосима”, на другом – “Савватий”. Смешно: как печенье или мебель. Чтоб не перепутать.