Обитель

Потешный мужичок всё это время сипел свою речёвку, к его простуженному кудахтанью уже попривыкли, и, если он замолкал – пока к нему не направлялся десятник, помахивая дрыном, – становилось как-то странно и необычно. Но когда десятнику оставалось до пенёчка несколько шагов, раздавалось шипящее “Я филон!” – и всё вставало на свои места: вода, балан, филон, поёт Моисей Соломонович, звон в ушах, чёрные круги перед глазами. Вода тоже расходилась кругами, и круги в глазах то путались с водной рябью, то сливались с ней…

Подташнивало, ныла голова, по плечу, тёплая, стекала кровь.

Моисею Соломоновичу мужичок не мешал.

“Жалобу творит млад ясен сокол, – пел Моисей Соломонович, – на залётные свои крылышки, на правильные мелки пёрышки: ой вы, крылья мои, крылышки, правильные мелки пёрышки!”

– Контру разводит, а эти олухи не слышат, – всё смеялся, хоть и подзамученно теперь, Афанасьев, толкая балан к берегу.

Соски у Афанасьева, заметил Артём, стали почти чёрными.

“Уносили вы меня, крылышки, и от ветра, и от вихоря, – выводил Моисей Соломонович, – от сильного дождя осеннего, от осеннего, от последнего… Не унесли вы меня, крылышки, от заезжего добра молодца, от государева охотничка!”

“Что творит…” – подумал Артём… но и думал он уже еле-еле, будто бы заставляя всякую мысль сдвинуться с места.

Пришла пора снова тащить баланы на лесопильный завод. Там их укладывали штабелями – тоже надрывная забота.

Давя комаров, Артём заметил, что на щеке уже кровавая корка образовалась. Подумал: вот бы столько крови набралось, чтоб уже не прокусывали.

К вечеру десятник и конвойные сами подостыли – и развели наконец костёр. Иногда давали погреться работягам минуту-другую.

Конвойные, услышал Артём, начали донимать десятника, что пора домой. Тот матерился, что урок не сделан по вине ленивой и медленной скотины – лагерников.

Некоторое время Артём до горячего жжения в застывшей груди надеялся, что всё прекратится сейчас же… но десятник как-то договорился с конвоем.

Последние из положенных баланов вытаскивали на берег уже в болотистом сиянии белой соловецкой ночи.

Никто не разговаривал, как будто забылись все известные слова.

Моисей Соломонович сам попросился у десятника помочь доделать работу, и его отпустили – наслушались. Зато мужичок, стоя на пеньке, так и вскрикивал про филона.

– Во гриб, – вдруг прошептал Афанасьев. – Ты не думаешь, что он нарочно?

Артём не думал.

…Пропахшая мерзостью и человеческим копошением трапезная, куда дошли уже в одиннадцатом часу ночи, показалась родной, долгожданной, милой.

Там была шинелька.

Артём, не глядя в миску, поужинал холодной кашей, выпил полкружки тёплой воды, положил сырое бельё под себя, влез в шинельку и пропал. Быть может, даже умер.

* * *

Когда чеченцы скомандовали: “Рота, подъём!” – Артём исхитрился увидеть длинный и содержательный сон. Что поднялся, умылся, извлёк из-под себя портянки и штаны с рубахой – подсохли, хорошо, – при этом что-то такое бубнил Василий Петрович, прыгая с первое на пятое, а потом вдруг вытащил валенки из своего мешка, дал Артёму: носи, мол, ведь баланы не шутка, Артём тут же в них влез и странным образом ощутил себя целиком внутри валенка – очень терпко и тепло пахло там, немного кисловато, но так даже лучше, – понежившись, выбрался из валенка, отправился на утреннюю поверку, всё это время, и в трапезной, и на поверке, орал мужичок-с-ноготок про филона и паразита, это не помешало перекличке, “Двести пятидесятый, полный строй до десяти!” – выкрикнул Артём и здесь понял, что забыл пожрать – как же так, какой ужас, а когда ж все успели, где он был, неужели на параше – но очередь стоит не меньше часа, чего он целый час делал на параше? – получив наряд на ягоды, ну слава богу, слава богу, слава богу, Артём поспешил обратно в трапезную, точно узнав откуда-то, что Василий Петрович взял и сберёг его пшёнку – с большим куском масла, не виданного уже четвёртый месяц, – и поставил её под шинельку, чтоб не остыла, масло там отекало и таяло, – так мать оставляла Артёму кашу, когда он был ребёнком, завернув кашу в старый плед; стремясь избежать встречи с Ксивой, Крапиным, десятником Сорокиным, Артём почти добежал к своим нарам, ему что-то вслед крикнули чеченцы, тоже обидное, всё летело ко всем чертям последние дни, только каша могла спасти; “И там ещё пирожок!” – крикнул Василий Петрович, Артём влез на нары, забрался обратно в шинель, поджал ноги, чтоб не торчали наружу, зажмурился, чтоб даже глаза сохраняли тепло… только вот каша? что с кашей?

– Рота, подъём! – ещё раз настырно проорал чеченец; не прошло и мгновенья с тех пор, как он выкрикнул “Подъём!” в первый раз.

– Рота, подъём! – проорал он и в третий раз.

– Что ты, бля, кукаречишь, как петух, по три раза? – крикнули на чеченца, Артём уже проснулся, узнав голос Ксивы, хотя одной рукой всё-таки слепо трогал нары под собой и рядом – не лёг ли на кашу, не опрокинул ли её.

– Кто сказал “петух”? – громко спросил чеченец. “Петух” он произносил через длинное “и”.