Обитель любви

Она очнулась в той самой большой угловой палате, где провела ночь перед операцией. Тесса услышала какой-то странно знакомый звук. Повернув голову, она увидела седовласую медсестру, которая что-то вязала. Во всем теле Тесса чувствовала тяжесть. Вместе с тем ей казалось, что из нее выпили всю кровь. Автора стихов она вспомнила. Это был Уильям Батлер Йетс, его «Похищенный ребенок». «Стихи из книги, которую мне подарил Кингдон. Я выучила их наизусть».

Увидев, что Тесса проснулась, медсестра отложила вязанье и подошла к ее постели. У нее была добрая улыбка и черные усики над верхней губой.

— Ну, как самочувствие? — спросила она.

Тесса солгала, сказав, что все в порядке.

Солнечные лучи понемногу уходили, в палате стало сумрачно. Медсестра вышла, но тут же вернулась с подносом в руках. От запаха куриного бульона и поджаренного тоста Тессе стало дурно. Она отвернулась. Небо потемнело. Медсестра задернула шторы и включила свет.

Потом у Тессы измерили пульс и температуру. Медсестра ничего не сказала, но Тесса и без того знала, что у нее жар: сильно болела голова, она чувствовала резь в животе. Медсестра торопливо ушла. Тесса прижалась щекой к подушке. Ей хотелось плакать, но слез не было.

«Господи, я и представить себе не могла, что на душе будет так пусто», — подумала она.

7

— Тесса!

Она вышла из горячечного полузабытья. Поначалу не могла понять, где находится, но потом вспомнила, что два дня назад ей сделали операцию и она провела в этой комнате уже три ночи.

Кингдон держался за спинку ее кровати.

— Что ты здесь делаешь? — изменившимся от слабости голосом спросила она.

— Ты бредила.

— Да? Откуда ты знаешь?

— Ты стонала и металась по постели.

— Сколько времени ты уже здесь?

— Полчаса. — Пододвинув к ее постели стул, он присел.

— Не надо было тебе приходить!

— Доктор Грин разрешил посещения.

— Мистер Римини...

— Он мне платит деньги, но пока что еще не стал моим хозяином, — сказал он. — Трое суток репортеры держали дом в осаде. Я звонил тебе через каждый час. Никто не отвечал. Наконец сегодня вечером народу стало поменьше. Я позволил себе выглянуть за дверь. Лупа сказала, что ты уехала. — Он протянул Тессе желтый конверт. — Вот это лежало под твоей дверью. Лупа не слышала ни моих звонков, ни звонка почтальона.

— От кого это?

— Я не читал.

— Прочти сейчас.

Он вскрыл конверт, вытащил телеграмму, повернулся к свету и прочитал вслух:

— ВОЗВРАЩАЕМСЯ 24 МАЯ ТЧК ЛЮБИМ И ЦЕЛУЕМ ТЧК МАМА И ПАПА. — Кингдон помолчал, потом спросил смущенно: — Ты рассказала им?

Она отрицательно покачала головой, которая просто раскалывалась.

— Нет.

— Почему ты скрыла от меня, что решилась на операцию?

— Тебе не следовало приезжать сюда.

— Тесса, у тебя какой-то чужой голос.

— У меня снова лихорадка.

— Я поднял доктора Грина с постели, чтобы он объяснил мне, в чем дело. Он считает, что это последствия аборта, но не в физическом смысле. Он забросал меня длинными немецкими словами. Строит из себя психиатра, они сейчас в моде.

— Он обучался в Вене. Там он занимался определением группы крови...

— Должно быть, он успел посетить несколько лекций о человеческом подсознании. Считает, что твоя болезнь следствие какой-то внутренней травмы. Тут моя вина.

— Ничего подобного.

— Мне лучше знать, — тихо произнес он. — Когда Лайя и Римини поливали грязью Фултона, мне было стыдно поднять на тебя глаза. Весь этот разговор был гадкий, и я в нем участвовал! Что подтверждает теорию матери: Кингдона неизбежно тянет ко Злу, и он губит Добро.

— Это я виновата, Кингдон, — сказала Тесса. — Я ненавижу себя.

— А что толку? Ты меня об этом спроси. Я это уже проходил.

— Мне постоянно снится один и тот же кошмар. В приюте умирает ребенок. Я с ним. В коридоре, где мы все спим. Ночь. Я в отчаянии. Обтираю его влажной губкой, даю с ложечки лекарство, но жизнь в нем все равно едва теплится. И что бы я ни делала — ничто не помогает. Ничто! Он умирает. Я рыдаю, ломаю руки. Видишь, какая я слабая? В Руане я плакала, когда умирали дети. Потом покупала им каменные плиты для могилок и снова плакала. А вернувшись в Лос-Анджелес, святая Тесса из французского приюта для сирот войны оплачивает собственный аборт — и ни одной слезинки! — Она говорила монотонно, шепотом, с совершенно не свойственным ей горьким сарказмом.

— Мне надо было догадаться, каково тебе будет, любимая, — сказал он, нежно откинув с ее лба прядь влажных волос. — Женщина, добровольно согласившаяся отработать три года в сиротском приюте, конечно же, будет тяжело переживать пребывание в клинике доктора Грина. — Он шумно втянул в себя воздух. — Лайя «подзалетала» четыре раза. И все, как она признавалась, не по моей вине. Но я вез ее сюда, а после операции она требовала шампанского. Чтобы, как она говорила, «отпраздновать».

— Это был твой ребенок!

— Зародыш! — быстро ответил он.

— Я убила ребенка! Нашего ребенка!

— Нет, нет...

— Нашего ребенка, — повторила она. — Я убила его.