Обитель любви

Он не видел родителей и братьев вот уже восемь лет. Писал домой редко. Две недели назад он покинул военный госпиталь в Мэриленде, и у него возникла смутная мысль о возвращении в Бейкерсфилд. Но вместо этого он оказался в Лос-Анджелесе. Почему? «А какая разница, где я нахожусь?» По ночам он ворочался с боку на бок. Днем ходил как лунатик. Без неба его душа была мертва и темна, и он впал в отчаяние.

Он достал сигареты. Миссис Коди запрещала курить в доме. Она была домовладелицей и католичкой, как его мать. Он прикурил.

«Здесь, — подумал он, — лежит великий летчик-ас и великий любовник».

Он выпустил струю дыма. «Интересно, все ли мне сказали врачи? Может, о какой-то травме они умолчали по небрежности?»

«Капитан Ван Влит, ваша нога более или менее заживет. Но, к сожалению, должны сообщить вам о травме э-э... интимного характера. Вы стали законченным евнухом».

У него стал дергаться глаз. «Нет, я слишком нервный для законченного евнуха, — подумал он. — Но когда доходит до дела, я евнух. И даже к лучшему, что брюнетка с красивой крепкой грудью оказалась моей двоюродной сестрой. Кроме того, она, эта девственница, еще и наследница «Паловерде ойл». Как в музее: смотреть можно, а трогать нельзя».

Интересно, она и вправду еще девственница? Это, конечно, чисто абстрактное любопытство. Я не знаю. Да уж! Если я не могу отличить девушку от женщины за тридцать шагов, значит, я и впрямь стал евнухом! Воистину. Тесса... Нет, не хочу так думать о ней.

Дым от сигареты лез в глаза. Он прищурился. Солнце окончательно зашло, озарив землю последними багряными отблесками. Красное небо на закате, чистое небо на заре. Завтра будет ясно. Хорошая летная погода.

«Впрочем, мне-то все равно. По мне, так пусть завтра хоть дождь из лягушек хлынет. О Господи, почему ты не дал мне умереть тогда?! В родном небе?!»

Он погасил окурок об пол. Стиснув зубы от боли, перевернулся и уткнулся лицом в матрас, словно хотел задохнуться.

7

Конечно, не одна Юта несла ответственность за то, что Кингдон был такой противоречивой натурой. Не будь ее, он вполне мог бы скатиться на путь греха, ибо, как многие люди, выросшие в лоне церкви, стремился достичь абсолютного совершенства. Но чувство своей никчемности вложила в него именно Юта.

Чарли Кингдон рос буйным и энергичным мальчишкой. Его глубоко посаженные почти черные глаза часто злорадно поблескивали. В приходской школе Бейкерсфилда он выделялся из общей массы учеников склонностью ко всякого рода выходкам. На игровой площадке он забирался на вязы и прыгал с высоких веток. При этом дважды ломал себе что-нибудь. Он бегал всегда сломя голову, а смеялся безудержно. Благодаря буйству характера заработал высокий авторитет у одноклассников. К удивлению самих же сестер-монашек, преподававших в школе, они подчас не могли без улыбки смотреть на проделки этого трудновоспитуемого ученика. Добрые женщины называли его сорванцом. Но каждая из них видела очевидное стремление Чарли Ван Влита к самосовершенствованию и служению Богу. А недостатки лишь подчеркивали широту его души, а ведь широта души не что иное, как предпосылка святости.

Вера Юты была немыслима без карающего начала. Наблюдая за хулиганским поведением старшего сына, она полагала, что это Божье возмездие ей, матери. Чарли Кингдон был зачат во грехе, думала она. Каждый раз, когда Чарли Кингдон забирался к ней на полные колени и зарывался лицом в ее грудь, ей хотелось приласкать его, прижать к себе. Но всегда в ту же секунду ей приходила в голову мысль, что он уже и так в немилости у Бога за ее грех. «Я не вправе потакать ему», — думала она и говорила вслух:

— Слезай, Чарли Кингдон. Ты слишком тяжелый, чтобы ползать по мне.

Однажды в июле Юта на заднем дворе собирала фрукты для пирога на ужин. Вдруг она услышала детское хихиканье, доносившееся из тени за пустующей конюшней. Смех был тихий, но явно возбужденный. Дурное предчувствие охватило Юту, холодный пот выступил у нее на спине. Прижимая к себе собранные в передник спелые сливы, она направилась за конюшню. Тучная Юта шагала тяжело и шумно, но дети были так увлечены чем-то, что не услышали ее приближения.

— Чарли Кингдон, что ты там делаешь? — позвала она, заворачивая за угол конюшни. Тут она в ужасе открыла рот и замерла на месте. Сливы посыпались из передника на землю.

За конюшней ее сын и какая-то маленькая девочка, сняв с себя штанишки, рассматривали друг друга. Извечная детская сексуальная игра: «Ты мне покажи свое, а я тебе свое». Юту обуял ужас. Случилось то, чего она всегда так боялась: ее собственное вожделение передалось сыну и теперь проявилось! Вскрикнув, она бросилась вперед. Она так и не узнала девочку, которая в страхе убежала, на ходу натягивая штанишки. Юта нависла над Чарли Кингдоном. Не глядя на разъяренную мать, он застегивал ширинку.

Юта схватила его за худую ручонку и потащила через двор, а потом по ступенькам заднего крыльца в кухню. Печь была жарко натоплена, готовая принять пирожки к ужину. Юта прижала руку сына к горячему чугуну.