Обитель Тьмы

Сухота улыбнулась, протянула морщинистую руку и успокаивающе погладила внука по коленке.

– Тебе почудилось, милый. Мне тоже всякое чудится… Все будет хорошо. Уж ты мне поверь.

Голос старухи звучал ласково и мягко, и мальчик успокоился. Он хотел продолжить разговор, но вместо этого раззевался и постепенно – под мерный, спокойный голос бабушки – задремал.

Дождавшись, пока внук уснет, Сухота отложила вязанье. Ее тоже клонило в сон, и противиться сну в столько поздний час было незачем.

Старуха поднялась с кресла и, прихрамывая, пошла к топчану, накрытому соломенным тюфяком и застеленному сверху чистым льняным покрывалом. Однако лечь Сухота не успела. Какой-то странный звук привлек ее внимание и заставил напрячь слух и насторожиться.

Звук повторился, и на этот раз Сухота его узнала. Это был негромкий, сухой кашель, словно кто-то прочищал горло. Старуха схватилась за сердце, и в этот момент в сенях тихо скрипнула дверь.

Старая Сухота посмотрела на внука, мирно спящего под теплым шерстяным одеялом, потом повернулась и, нахмурившись, решительно заковыляла к двери. Открыв дверь сенцов, она остановилась. С виду в морщинистом лице Сухоты ничего не изменилось, лишь глаза ее увлажнились от ужаса, а нижняя губа мелко задрожала. И было от чего. В сенях стояла худая, бледная женщина в грязном одеянии.

Старуха узнала ее сразу, но вымолвить имя смогла лишь со второй попытки.

– Зо… Зоряна? Зорюшка моя, ты ли это?

– Это я, мама.

Зоряна была бледна, так бледна, словно ее кожа отродясь не побывала на солнце. Волосы у нее были влажные и спутанные, и на вид – тонкие, как волосы младенца.

Старуха перевела взгляд с лица дочери на ее одежду и испуганно проговорила:

– На твоей одежде… кровь.

– Это не моя, – тихо отозвалась дочь.

– А чья?

Дверь снова отворилась, и в сени вошел мужчина. Одежда на нем была такая же окровавленная, как на Зоряне, а лицо, слегка испачканное кровью, было еще бледнее, чем у нее.

– Любомил! – ахнула старуха.

– Да, тещушка. Это я.

Старуха прижала к груди сморщенные руки.

– Как же это? Вы ведь утонули. В день первого покоса. Тебя, Любомил, сожгли в погребальном круге. Я была там. А тебя, Зорюшка…

Дочь сделала легкий останавливающий жест рукой и сипло перебила:

– Ты не рада, что мы вернулись, мама?

– Рада, но… – Голос старухи сорвался на хриплый шепот: – Чья на вас одежа?

Дочь и зять не ответили. Тогда старуха, приглядевшись к одежде, сказала:

– В таких куртках ходят промысловики и ходоки.

– Забудь про одежу, мама. – Голос дочери звучал слабо и как-то вяло, словно не успел набрать должной силы. – Проведи нас в дом, согрей и накорми. Нам холодно и голодно. С самого покоса мы не держали во рту ни крошки.

Лицо Сухоты побледнело, и она проговорила дрогнувшим голосом:

– Внук не должен вас видеть.

– Ляшко? Он здесь?

– А где ж ему быть?

– Мы по нему соскучились. Впусти нас в дом, и мы обнимем его.

Несколько секунд на лице старухи отражалась борьба, после чего она решительно заявила:

– Этого не должно быть, милая. Это неправильно. Мертвецы не могут явиться к живым во плоти.

– Но мы явились, – тихо возразила Зоряна.

Старуха вновь отрицательно качнула головой.

– Не обессудьте, милые, но я не пущу вас в горницу.

Зоряна и Любомил переглянулись.

– Ты не сможешь нас остановить, мама, – глухо проговорила Зоряна.

– Мы все равно войдем, – сухо проговорил зять Любомил.

За спиной у него, за приоткрытой в ночную темень входной дверью, послышался какой-то шум.

– Кто там? – встревоженно спросила Сухота. – Кого это вы привели?

– Те, благодаря кому мы здесь. Они так же голодны, как мы.

Зоряна обернулась к двери.

– Зорюшка, нет! – крикнула старуха и попыталась схватить мертвую дочь за руку, но не успела.

Большая белая фигура, подобно огромной ночной бабочке, стремительно влетела в сени, сшибла Сухоту с ног и вцепилась ей когтями в грудь и лицо.

Другая фигура, такая же мучнисто-белая, распахнув с размаху дверь, устремилась в горницу. Секунду спустя цепкие лапы схватили притихшего мальчика и выдернули из-под одеяла. Мальчик вскрикнул от боли и ужаса, но тут же захлебнулся собственным криком. Багровая струя крови брызнула на одеяло, и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим чавканьем белых тварей.

2

Темно и глухо было об эту пору в княжьем городе. Улицы опустели еще задолго до заката. Ставни на домах плотно закрыты. На дороге поблескивали лужи. Синие мухи, облепившие конский навоз, блестели в лунном свете, как хуралуговые заклепки на броне ратника.

Лишь один человек стоял на улице, поджидая медленно катившийся по дороге возок. Человек был высокого роста, худ и угрюм. Лицо у него было молодое, усы и борода темные, но волосы – седые, будто у старца.

Возчику Руму человек был незнаком, а потому, остановив лошадку, он слегка напрягся.

– Поздновато ты ездишь, – сказал незнакомец глуховатым голосом, и голос этот Руму очень не понравился.

Возчик сунул руку в карман полукафтана и нащупал нож.

– Так я это… домой возвращаюсь, – добродушно пояснил он. – Тебя куда отвезти-то, друг?

– Отвези меня к Северной стене, – сказал незнакомец, плотнее кутаясь в плащ.