Обитель

Ярость схватки была такая, что звон этот не умолкал ни на мгновенье. Князь фехтовал отменно, но даже не­сведущему человеку было видно, что Звездин владеет этим искусством не просто лучше... многократно лучше. Признаться, даже я не мог ожидать от этого бесцветно­го, кряжистого, насквозь политизированного человека столь виртуозного понимания этого древнего искусства. Звездин вел бой так, словно ставил спектакль и князю отводилась в нем роль лишь статиста. Было видно, что комиссар явно наслаждается своим «звездным часом», отыгрываясь за недавнее поражение на площади. Даже не знаю, что больше руководило им: тщеславие или на­слаждение от игры со смертью. Но постепенно его пыл стал угасать, и, заканчивая постановку своей кровавой драмы, точным и молниеносным ударом он полоснул по руке противника, сжимавшей шашку. Князь вскрик­нул, выронив клинок, и Звездин со скучающим видом демонстративно сделал шаг назад. Тяжело дыша и бор­моча в усы какие-то ругательства, Маргиани все же на­клонился, пытаясь поднять шашку левой рукой, но ко­миссар молниеносно, словно распрямленная пружина, сделал выпад, перерезая мышцы на бедре противника. Князь тяжело завалился набок, заливая кровью снег вокруг себя. Не играя больше в «благородство», Звездин в два шага оказался рядом и с размаху, обеими руками, вонзил клинок в живот поверженного противника... И повернул в ране, заглушая крик... Оставив клинок в теле, вернулся к сброшенной в снег одежде, нацепил фуражку, перепоясался портупеей и, брезгливо мор­щась, буркнул:

— Слюнтяи! Жирели, а не жили... Так дедовскими победами себя усыпили, что даже Японии проиграли. А уж теперь-то и подавно... Мертвечина!

Юродивый подошел к содрогающемуся в конвульсиях князю и сел на снег рядом, обхватывая его окровав­ленное тело руками. Прижал голову Маргиани к своей груди, что-то тихо, успокаивающе нашептывая. Князь вздрагивал все реже, реже, наконец, судорожно вздрог­нул и затих, словно успокоившись в убаюкивающих ру­ках. Ванечка осторожно закрыл ему глаза и поднялся. Теперь его белоснежная длинная рубаха была насквозь пропитана кровью. Смотрелось это страшно. Вся пло­щадь, вытоптанная ногами дуэлянтов, была в таких же багряных, словно на картинах футуристов, пламенею­щих пятнах крови, что и на рубахе юродивого. Он сам был словно частью этой ожившей вдруг площади... На­верное, я до конца своих дней не смогу забыть эту кар­тину: медленно идущий к Звездину Ванечка, и комиссар, пятящийся от этого, похожего на призрак из кошмарного сна, человека...

— Вот видишь как,— тихо, но отчетливо сказал в звенящей тишине юродивый.— Ты же этого хотел... Уничтожить, вырезать, разрушить... А ведь построить поверх разрушенного ничего не сможешь... Места этого боишься... Нас боишься... Да и Россия тебе страшна... Боишься ее, да?

— Что ты несешь?! — попытался взять себя в руки Звездин.— Угомонись, идиот, а то ведь я тебя сам уго­моню!

— А чего нас-то бояться? — продолжал идти на него Ванечка.— Тебе себя надо бояться... От всех можно спря­таться, убежать... А от себя — куда спрячешься?

Комиссар едва не споткнулся, зацепившись сапогом за ступеньки храмового крыльца. Разозлившись, выхва­тил маузер:

— Стоять! Стой, а то...

— А я тебе тут,— начал было Ванечка, засовывая руку в карман штанов, но тут нервы комиссара не вы­держали, и он дважды выстрелил в грудь надвигающе­гося на него безумца.

Ванечка упал лицом вниз как подкошенный. Пули сразили его наповал. Из протянутой руки, прямо к но­гам комиссара, выпал огромный, ржавый гвоздь. Тре­тий...

С минуту стояла неправдоподобная для разгара дня тишина. Словно невидимые стены отсекали звуки мира вокруг нас. А может, мне это только казалось. Уж слиш­ком иррациональной была картина последних минут. Ни за какие блага мира я бы не хотел сейчас оказаться на месте комиссара: вид белоснежно-окровавленной фигу­ры в длиннополой рубахе и впрямь мог являться во снах до конца дней. Аресты и даже эта дикая дуэль еще как-то могли укладываться в бурный поток «революции», ворвавшейся в эту обитель с приходом красноармей­ского отряда. Но этот безумный чудак, сам, вопреки инстинкту жизни, идущий против этого течения, словно по своей воле входящий в волны смерти... на это спо­собны только безумцы.

Мне во всем этом отводилась роль пассивного на­блюдателя. Я не мог, да порой и просто не успевал вме­шиваться в стремительный круговорот их жизни, их правил, их выборов... Но для себя я твердо решил как можно скорее увезти отсюда явно обезумевшего Звезди-на, упросив, уговорив, на крайний случай — заставив прервать эту его «миссию» в этом монастыре. Да, это только их жизнь, их страна, их война, но... Как-то все у них не так... И даже сами они, скорее всего, это понимают. Но все равно не отступятся. Ни одни, ни другие...

Комиссара явно лихорадило. Дрожащей рукой он за­сунул маузер в кобуру и прикрикнул на застывших крас­ноармейцев:

— Что рты разинули?! Заняться нечем?! Тела — в прорубь!.. Чести много для них будет — могилы в мер­злоте копать... Ценности религиозного культа конфиско­вать по описи...