Облачный полк

Вообще, Саныч, конечно, прав. Восемь деревень прошли, собаки только в двух. Да и то издалека брехали, не подступали. Только сделаю вид, что камень подбираю, как они сразу растворялись. Но все равно я собак не очень. Хотя без собак волков развелось – за нами в сумерках два раза кто-то тащился. Не слышно и, уж конечно, не видно, но я, например, явственно чувствовал – следят. И Саныч чувствовал: ни с того ни с сего вдруг срубал ветку с ели, поджигал и начинал размахивать над головой. Или задирал бересту, насаживал на палку, набивал под нее прелые листья, и получался факел, горевший долго и вонюче.

Пересекли поле и выбрались на дорогу, ведущую к деревне. И здесь уже я услышал хлеб. Внутри сразу заболело, кишки словно на палку стали наворачиваться. Саныч тоже поморщился, остановился и долго вглядывался в крыши.

– Не боятся, а? – сказал он.

Не боятся.

– Ладно. Если что… Посмотрим.

Медленно шагали по разбитым колеям. Саныч вглядывался в дорогу, но тут все понятно – следы. Немцы пешком не ходят почти – или на труповозе, или на мотиках. Ну, на телеге иногда. Но здесь и телеги давно не проезжали. Да и ногами редко. Деревня. Название спросить забыли, я попробовал угадать. Овражье какое-нибудь, овраг недалеко ведь. Петрищево – жил тут какой-то Петр Бодайугол. Или Синюхаевка – просто так, Синюхаевка.

– Свинки, – сказал Саныч. – Или Спинки. Ты в художниках разбираешься?

– Так, немного. У нас, в Доме пионеров, художник был, конечно. И кружок у него свой имелся, они все на реку ходили, церкви рисовали… Но мы с ними не общались совсем, у нас по-своему все.

– Художники – это да… Я тоже не очень, если честно. А собак не слышно.

Дорога стала хуже, размякла, точно деревня держала вокруг себя тепло. В колеях стояла прозрачная вода, по краям поблескивал лед. Вообще, зима не очень удобное время – следы видно; зимой лучше без надобности не казаться, ну, или под снегопад подгадывать.

– Паршивая деревня. – Саныч морщился. – Избы какие-то кривые, в овраг ползут, как клопы… Колхоза, наверное, нету.

Дома на самом деле походили на насекомых, на горбатых букашек, ну да, на клопов – дранка на крышах выпрела чуть красноватым, буро-малиновым. Клопово – вот как она называется, точно, Клопово.

– У нас в Лукино дом так дом, – рассказывал Саныч. – Настоящий, двухэтажный. Комнаты не с перегородками, а со стенами. У меня своя комната была, с окном. И Ловать видно, воздух всегда водяной, свежий, не то что тут. И плоты ползут, медленно так, задумчиво. А тут овраг. Человек должен на просторе жить, – рассуждал Саныч. – На ветру, на солнце, а не в овраге каком-то. В овраге одни овражники вырастают. Такие…

Саныч скорчил препоганую рожу, неузнаваемую почти.

– А потом эти овражники в полицаи записываются. Вот из нашей деревни никто в полицаи не пошел, а тут небось половина. Оврагом дышат, что с них взять. Фашисты, кстати, это знают, они всегда первым делом в такие места едут за предателями. Я бы сжег все это…

– А городские как? – спросил я.

– Тут все по-разному. В городе всего понамешано, не поймешь его. Может, кто-то и пошел в фашисты, мало ли. Я вот, если честно, не очень понимаю, откуда у нас их так много, а? В каждой деревне пара штук да найдется…

Я тоже про это думал, про предателей. Лично я вот ни одного не знал, ну, то есть ни один мой знакомый в предатели не записался. Хотя с другой стороны, я полтора года уже никого не видел, или больше. Человека ведь никак не поймешь. Вон тот, Паша, мы с ним могли вместе на «Чапаева» ходить или на пароходе кататься весной, или на демонстрации с портретом рядом шагали, а теперь он в фашистах.

– А ты как жил в своем городе?

– Ничего. У нас дом рядом с площадью, на втором этаже.

– С балконом?

– Ага.

– Ясно, – кивнул Саныч. – Папка тоже балкон хотел пристроить, бревен насушил, да война началась, не до балконов стало. А ты кем думал потом стать? Фотографом?

– Не знаю, – ответил я. – Не думал вообще…

– А я плотовщиком хотел. Плотогоном то есть. Я уже четыре раза ходил, в пятый собирался… Потом на сплав поступлю. Там здорово. Построишь шалаш, фонарь выставишь и плывешь, уху варишь…

Саныч стал смотреть вправо, в лес. И я тоже посмотрел. Изгородь. Вдоль дороги метрах в двадцати тянулась изгородь. Колья, жерди, все как полагается.

– Зачем изгородь в лесу? – не понял я.

– Коров пасли, – ответил Саныч. – Может, и пасут. А изгородь для того, чтобы в овраг не попáдали.

– А почему не на лугу пасут?

Коров в лесу пасут, дома, как жучки, хлебом пахнет… Я никак не мог понять эту свою жизнь, бросил пытаться. А первое время все старался. Вот ты живешь в городе, на втором этаже с балконом, ходишь в фотокружок, а вечером подтягиваешься на косяке, уже семь раз, почти ГТО; и отец уезжает каждое утро на свой завод, а мать печет голландские пирожки на один укус, и сестра… а потом раз – мельтешенье какое-то, грохот, сирены, огонь, и я уже иду через лес и прячусь в канаве, в руке нож, и никакого промежутка, все другое. А я уже и не помню, с чем эти пирожки, почему-то представлялось, что с горохом, хотя кто будет с горохом печь?