Обладать

– Она приходила сюда – в церковь, – как раз перед тем как решила покончить с собой. Она была знакома с викарием. «Он терпит меня, как терпит многих немолодых девиц с их надуманными страданиями. Церковь его всегда полна женщин, которым тут положено молчать; вышивать обивку на табуреточки им ещё разрешается, но пожертвовать храму картины духовного содержания – ни под каким видом».

– Бедная Бланш.

– Алло.

– Попросите, пожалуйста, Роланда Митчелла.

– Его нет. Куда ушёл – не знаю.

– Вы не могли бы ему кое-что передать?

– Если увижу – передам. Мы с ним то видимся, то нет. А записки он не читает. А кто это говорит?

– Меня зовут Мод Бейли. Я только хотела его предупредить, что завтра буду в Британской библиотеке. У доктора Пуховер.

– Мод Бейли…

– Да-да. Я хотела сперва переговорить с ним… если можно… А то вдруг кто-нибудь… Тут один деликатный вопрос… Я только хотела предупредить … чтобы он успел подготовиться. Вы меня слышите?

– Мод Бейли…

– Ну да, Мод Бейли. Алло! Вы слушаете? Что там, разъединили? Чёрт.

– Вэл.

– Что?

– Случилось что-нибудь?

– Нет. Ничего особенного.

– Ты себя ведёшь так, будто что-то случилось.

– Да ну? И как же это я себя веду? Надо же, заметил, что я себя веду.

– За весь вечер слова не сказала.

– В первый раз, что ли?

– Нет. Но молчать тоже можно по-разному.

– Да ладно. Нашёл из-за чего беспокоиться.

– Ну что ж, ладно так ладно.

– Я завтра задержусь. Можешь вздохнуть свободно.

– Ничего. Я тогда тоже задержусь в Британском музее, поработаю.

– Да, приятная тебе предстоит работёнка. Тебе тут просили кое-что передать. Все думают, я какая-то вечная секретарша: нету у меня других дел – телефонограммы передавать.

– Телефонограммы?

– Звонила тут одна, вся из себя de haut en bas. [111] Твоя приятельница Мод Бейли. Завтра будет в музее. Подробностей не помню.

– Что ты ей сказала?

– Смотри, как оживился. Ничего я ей не сказала. Бросила трубку.

– Эх, Вэл.

– «Эх, Вэл», «Эх, Вэл», «Эх, Вэл». Только и слышишь от тебя. Я пошла спать. Надо выспаться: завтра много работы. Дело о крупных махинациях с подоходным налогом. Жутко интересно, да?

– Мод ничего не говорила, чтобы я… чтобы я не… Она не упоминала Беатрису Пуховер?

– Говорю же, не помню. Вроде не упоминала. Это ж надо, в Лондон заявилась. Мод Бейли…

Если бы у него хватило духу повысить голос, прикрикнуть: «Что ты несёшь!» – прикрикнуть по-настоящему – может, до такого и не дошло бы?

Будь у них дома другая кровать, он прибег бы к своей обычной защите: ушёл бы в себя. Сидя на краешке матраса, он весь напрягся, чтобы не наговорить лишнего.

– Это не то, что ты думаешь.

– Ничего не думаю. Здесь мне думать не полагается. Мне ничего не рассказывают, ничем со мной не делятся – я и не думаю. Я никому не нужна. Ну и пусть.

И если – страшно подумать – эта женщина в некотором смысле уже не Вэл, то где же она, Пропавшая Вэл, Вэл изменившаяся, неясная? Надо что-то делать – но что? Что он может? В чём отвечает он за ту пропавшую Вэл?

Поначалу Мод и Беатриса никак не могли найти общий язык – уже потому что каждая в глазах собеседницы была наделена нерасполагающей наружностью: Беатриса – точь-в-точь рыхлая груда спутанной шерстяной пряжи; Мод – чёткая, острая, устремлённая. Накануне Мод составила что-то вроде вопросника о жёнах именитых викторианцев, разбитого на рубрики, и теперь медленно подводила разговор к самому главному вопросу: что представляет собой дневник Эллен и почему она его писала.

– Мне очень хочется разобраться, что чувствовали жёны так называемых великих людей…

– Он и есть великий, по-моему…

– Да-да. Что они чувствовали: достаточно ли им было купаться в лучах славы своих мужей или они считали что при благоприятных обстоятельствах и сами могли чего-то достичь? Ведь вон сколько из них вели дневники, и во многих случаях это настоящая литература, потаённая, но высокой пробы. Возьмите превосходную прозу Дороти Водсворт. Если бы она не осталась просто сестрой поэта, а решила стать писательницей – вот была бы писательница! Меня, собственно, вот что интересует: зачем Эллен вела дневник? Угодить мужу?

– Ну нет.

– Она ему показывала?

– Ну нет. По-моему, не показывала. Она нигде не пишет.

– Может, она взялась за дневник в надежде, что его опубликуют или вообще как-нибудь прочтут, как вы думаете?

– На этот вопрос ответить труднее. Что его могут прочесть, она, кажется, знала: встречаются в записях резкие замечания насчёт замашек тогдашних биографов – о том, что Диккенса и похоронить толком не успели, а они уже роются в его письменном столе. Типично викторианские замечания. Она понимала, что Падуб – великий поэт, и, конечно, догадывалась, что рано или поздно, если дневники не сжечь, то они – эти любители покопаться в грязном белье – до них доберутся. Догадывалась – но не сожгла. Хотя писем сожгла множество. Мортимер Собрайл считает, что письма уничтожили Вера и Надин, а по-моему, – Эллен. Некоторые с ней и похоронены.

– И всё-таки, доктор Пуховер, ваше мнение: зачем она вела дневник? Излить душу? Разобраться в себе? Из чувства долга? Зачем?

– Есть у меня одна гипотеза. Надуманная, наверно.