Обладать

Мод развязала головную повязку. Косицы, казалось, состояли из овальных мерцающих камешков с цветными прожилками – так причудливо смешались в прядках оттенки жёлтого: ярко-жёлтого, как цветок чистотела, соломенно-жёлтого и серебристо-жёлтого, – и так блестели волосы от избытка стеснённой жизни. Роланд почувствовал, как его охватывает – нет, не желание, а некое смутное чувство, в котором, пожалуй, больше всего жалости, к этой груде волос – какие сложные, кропотливые воздействия им пришлось вытерпеть, чтобы создались эти повторяющиеся плетёные узоры. Если смежить веки и сквозь ресницы снова посмотреть на Мод, то её голова на фоне моря словно увенчана узловатыми рожками.

– Жизнь такая короткая, – сказал Роланд. – Они имеют право дышать.

Сердце его и вправду влеклось, к этим волосам, неведомому пленному созданию. Мод выдернула шпильку-другую, и волосы, всё ещё заплетённые, скользнули с макушки, повисли неуверенно вдоль шеи.

– Вы очень странный мужчина.

– Не подумайте, что я к вам клеюсь. Я просто хочу один раз посмотреть, какие они… на свободе. Вы знаете, я говорю правду.

– Да, знаю. Это-то и странно.

Она медленно, чуткими пальцами, принялась расплетать длинные, толстые косицы. Роланд смотрел, не спуская глаз. И вот настал миг, когда шесть толстых прядей – три и ещё три – улеглись неподвижно на плечи. А потом она наклонила голову и принялась мотать ею из стороны в сторону, и тяжелые волосы разлетелись – и воздух ворвался в них. Выгнув свою длинную шею, она мотала головой всё быстрее, быстрее; Роланд увидел, как свет стремительно омыл эту летучую груду и засверкал на ней; а Мод – изнутри – открылось целое море мятущихся золотых волн, – она зажмурилась, и увидела пунцовую кровь.

Роланд почувствовал – что-то разжалось, освободилось в нём самом.

– Вот теперь лучше, – проговорил он.

Мод, пытаясь откинуть с лица волосы, глядела из-за них на Роланда, слегка покрасневшая.

– Да. Лучше.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Так менее ль любовь случайна,

Чем электрическая искра,

Что бьёт меж нами столь отчаянно

И исчезает столь же быстро;

Чем лавы выплески, что взяты

Из чрева огненного тьмы?

Кто мы: живые автоматы,

Иль ангелам подобны мы?

Р. Г. Падуб

Мужчина и женщина сидели друг против друга в вагоне железной дороги. Они производили впечатление тихой благовоспитанности, и на коленях держали раскрытые книги, к коим обращались, когда ход поезда это позволял. Мужчина от времени до времени лениво откидывался в угол, скрещивая лодыжки свободным, раскованным движением. Женщина большей частью смотрела потупясь вниз, на страницы книги, и лишь изредка, поднявши острый подбородок, оглядывала меняющийся за окном пейзаж. Наблюдатель не сразу определил бы, путешествуют они вместе или порознь: глаза их встречались редко и, встретившись, не теряли выражения сдержанного, невозмутимого. Впрочем, тот же наблюдатель, проехав с ними долее, возможно, заключил бы, что мужчина к женщине неравнодушен или, во всяком случае, испытывает интерес. Покуда она сосредоточенно глядела в книгу или внимательно провожала убегающие назад поля с пасущимися коровами, глаза его нередко замирали на ней, то ли в некоем раздумье, то ли просто с любопытством, сказать трудно.

Мужчина был хорош собою, с шапкой волнистых волос тёмно-коричневого, почти чёрного цвета, но с медноватыми переливами в волнах и с холёной бородой цвета ещё более коричневого, напоминающего конский каштан. У него был высокий лоб с хорошо развитыми надбровными дугами, говорившими об интеллекте, но физиономист отметил бы ещё шишки сострадания и симпатии. Из-под чёрных, густых – пожалуй, даже кудлатых – бровей смотрели на мир большие тёмные глаза, смотрели спокойно и уверенно, в них читалась смелость, и что-то иное, трудноуловимое, чего не понять с наскока. Нос тонкий и прямой, рот очерчен решительно, слегка сурово. Это было лицо человека, постигшего себя и обладающего своеобразным мировоззрением. Книга у него на коленях называлась «Основы геологии», сэра Чарльза Лайелля, и когда он обращался к ней сосредоточенно, страницы так и летели. Одет он был элегантно, но без претензии. Гипотетический наблюдатель, вероятно, не сумел бы толком определить, какую именно жизнь ведёт объект его наблюдений – деятельную или созерцательную; он имел вид человека, привыкшего к решительным поступкам и вместе приверженного, как принято было тогда писать, «глубоким, долгим размышленьям».