Обладать

Кристабель прибыла к нам во двор, когда уже стемнело. Колёса загремели, заскрежетали по булыжникам. Экипаж продвигался – даже внутри каменной ограды двора – оскользчивыми толчками. Лошади шли нагнув головы, по бокам их струились потоки грязи и солёно-белого пота. Батюшка выбежал во двор в своём древнем рединготе и с куском просмолённой парусины; ветер чуть не вырвал дверцу экипажа из его руки. С трудом держал он её открытой; Янн, наш старый слуга, откинул подножку; и тогда в наружную мглу молча выскользнул, точно серый призрак, какой-то большой мохнатый зверь, выскользнул и нарисовался на фоне темноты бледным пятном. И вслед за этим огромным зверем спустилась маленькая женщина, одетая в черную накидку с капюшоном, в руках бесполезный чёрный зонт. Сделав шаг от экипажа, она споткнулась, и упала бы, не будь бережно подхвачена моим отцом. «Кернемет, благословенное убежище» [«Кер» означает по-бретонски «жилище», «обитаемое место» (дом, хутор, ферма), «немет» – «нечто священное», «святилище» (преимущественно языческое). На месте языческих святилищ нередко возникали монастыри; в Средние века в Бретани, как во многих европейских странах, в церкви или монастыре человек мог укрыться, например, от правосудия.), – проговорила она по-бретонски. Отец взял её на руки и, поцеловав в мокрый лоб – глаза ее были прикрыты, – ответил: «Живи здесь как в родном доме, сколько пожелаешь». Я стояла под бешеным напором ветра на пороге открытой двери, из последних сил удерживая её; струи дождя расплывались по моим юбкам. Ко мне вдруг подскочил тот самый огромный зверь и прижался дрожа, пятная мой наряд своею мокрой шкурой. Отец, мимо меня, внёс гостью в дом на руках и опустил в своё большое кресло; она полулежала и казалась почти без чувств. Я всё же приблизилась и сказала, что я – её кузина Сабина и приветствую её в нашем доме; не знаю, слышала ли она меня. Чуть позже отец и Янн, поддерживая её с обеих сторон, повели её – скорее даже понесли – вверх по лестнице; и до следующего вечера, до самого ужина, мы её не видели.

Не могу сказать, чтоб она мне поначалу понравилась. Впрочем, не потому ли, что она не очень-то расположилась ко мне? Мне кажется, я человек, способный на привязанность, и охотно привязалась бы к любому, кто подарил бы мне немного тепла, сердечного участия. Кузина Кристабель, обращаясь к батюшке чуть ли не с благоговением, на меня, казалось, поглядывала – как бы это получше сказать? – с прохладцей. Первый раз она сошла к ужину в тёмном шерстяном платье в чёрную и серую клетку, и в большой, очень красивой шали, тёмно-зелёной с черной отделкой и бахромой. Модницей Кристабель не назовёшь, но одета она с безупречной аккуратностью и тщанием; её шею украшают янтари на шёлковой нити; на голове кружевной чепец; даже обувь – маленькие зелёные ботинки – отличается каким-то особым изяществом. Я не знаю, сколько ей лет. Может, тридцать пять? Волосы у неё необычайного цвета, серебристо-русые, с каким-то даже металлическим отливом, этот цвет немного напоминает зимнее сливочное масло, масло без золотинки, что делают из молока коров, жующих сено в стойлах и не выходящих на солнечные пастбища. Волосы она носит прибранными, лишь над ушами небольшие кудряшки (которые не слишком ей идут).

Лицо у ней очень белое, с острыми чертами. В тот самый первый ужин она была столь бледна, как ещё ни один человек на моей памяти (да и сейчас румянца у неё почти не прибавилось). Даже внутренность тонких ноздрей, даже губы казались беловаты, имели оттенок слоновой кости. Глаза её – странные, бледно-зелёные, она большей частью их держит полуприкрытыми. Губы тонкие и чаще всего сжаты, – когда она заговаривает, удивляешься крупности её ровных, сильных зубов того же матово-белого оттенка.

Мы ели варёную птицу – батюшка распорядился зарезать курицу, чтобы кузина скорее восстановила силы. Сидели за круглым столом в нашей Зале – обычно мы с отцом ужинаем сыром, хлебом и чашкою молока у него в комнате, перед очагом. Батюшка говорил с нами об Исидоре Ла Мотте и его великолепном собрании сказок, мифов и легенд. Потом обратился к кузине:

«Ты ведь, кажется, тоже пишешь? Впрочем, слава медленно доходит из Англии до нашего Финистэра. И со многими современными книгами мы просто не знакомы, так что прости великодушно».

«Я пишу стихи, – сказала она, прикладывая свой платочек ко рту и чуточку нахмуриваясь. – Я подхожу к этому делу добросовестно и, надеюсь, достигла некоторого мастерства. Что же до славы, то у меня её нет, по крайней мере той славы, о которой вы бы невольно узнали».

«Кузина Кристабель, – заговорила тут я, – я очень хочу стать писательницей. Эта мечта…»

«Мечтают многие, но мало кому дано мечту исполнить, – живо отозвалась она по-английски, и по-французски прибавила: – Я бы не рекомендовала писательство как путь к благополучному существованию».

«Я никогда не думала о нём таким образом», – обиженно произнесла я.

Батюшка сказал: