Обладать и принадлежать

– Завтра? – спрашивает он ее, видно, уже не в первый раз. Она улыбается.

– Да. Спокойной ночи, – выходит из машины. Он слепит ее фарами с головы до ног в тапочках, со всеми подробностями. Она машет рукой. Он дает медленный газ, отъезжает.

На следующий день

Рита с Мишей стоят у двери его квартиры, в коридоре.

– Ну прости, прости меня! – говорит Рита и быстро-извинительно целует Мишу в руку. Тот отдергивает ее, печально вздыхает.

Дома у Миши – большая черная собака. Она прихрамывая бегает из одного конца коридора в другой, ударяясь боком об стену, отталкиваясь и опять разбегаясь по коридору.

– Это она от радости, – говорит Миша.

Миша подзывает ее, когда она смотрит в окно: два мальчика стояли под дождем (у одного был зонт) и рассматривали мертвого голубя. Обсуждали его.

– Иди посмотри, – сказал он святым каким-то голосом.

Она подошла к столу. Он отодвинул ящик в столе. В нем лежали три маленькие Ритины фотографии. Он опять задвинул ящик.

Когда Рита была одна в комнате, она подошла и сама хотела посмотреть на фотографии. Она отодвинула ящик, но их не было. Они куда-то исчезли.

Рите захотелось под впечатлением Мишиной преданности и любви самой позвонить фотографу еще до их назначенной встречи. Она знала, что это не гордо и так не полагается делать. Она даже не знала, что ему сказать, но желание было таким сильным, что она не смогла отказать себе набрать номер его телефона. Она сделала это прямо при прохаживающемся мимо нее Мише. Он что-то хотел ей сказать, она махнула ему рукой, чтобы он сохранял тишину. Он примолк, открыв рот на полувздохе. Были гудки. Она не знала, как поступить, если подойдет кто-то к телефону.

Фотограф взял трубку и три раза сказал: «Да! Алле! Не слышно…» Она, послушав только его голос, испуганно положила трубку, боясь, что он догадается как-нибудь, что это звонила она, и назовет ее имя. Насчет Миши она не беспокоилась совсем. Она улыбнулась, когда положила трубку. Посмотрела в окно.

– Мне хочется вымыться в ванной, – сказала она, – только не заходи ко мне.

– Не закрывайся, я не войду, – сказал он, добрый такой, переминаясь с ноги на ногу.

Она послушалась его, закрыла дверь и долго смотрела на слабый, висевший на одном только гвозде замок, закрыть его или не закрыть. Но она не ослушалась. Она пустила воду в ванну. Она посидела с минуту, когда вода уже добралась до щиколоток. Она сидела на корточках, потом изменила положение и села на колени так, чтобы вода из высокого крана попадала ей на спину. Она опустила голову и закрыла глаза. Тут ей почудилось, что кто-то смотрит на нее. Она оглянулась на мутную занавеску. Правда, в том месте, где стоял туалет, кто-то сидел и, повернув в ее сторону голову – белое смазанное лицо, – смотрел на нее.

Она испуганно отодвинула занавеску, подозревая, что это обманул ее Миша и теперь сидит и пугает ее своим немым подсматриванием. Она приготовила выражение на лице, чтобы сказать ему, «как он осмелился?..».

На унитазе сидела пожилая женщина в йодной длинной рубашке. Это была Мишина больная мама. Вид у нее был отрешенный. Она бессмысленно смотрела на Риту. Она была уже очень старая, в маразме, она никого не узнавала и плохо понимала окружающее, хотя сохраняла привычки и потребности, чтобы жить. Рита схватилась в замешательстве за край ванны, она не знала, как поступить и что сказать в такой ситуации. Мать пристально смотрела на нее, было впечатление, что ей интересно смотреть на нее, голую, она даже рассматривает ее. Глаза ее лениво «бродили зрачками» по телу Риты. Она шумно вздохнула, придерживая подрагивающими руками край ночной рубашки. Рита учтиво сказала ей:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила старуха, сохраняя достоинство в голосе и отчужденность на лице, будто они встретились на высоком приеме.

Рита опять задвинула занавеску, решив, что, может быть, мать стесняется до конца оправиться, если она смотрит на нее. Она включила воду посильнее, чтобы лишить себя определенности звуков.

Через минуту она отодвинула занавеску, но матери уже не было. Было пусто. Она, видимо, опять отправилась спать.

Миша тем временем сидел на краю кровати своей мамы и, накручивая ей на руку истрепанную веревку: так, чтобы она не отвязалась, скрещивал ее на запястье и между большим и указательным пальцем. Его мама, признавая только Мишу, покорно смотрела на него, утопая головой со спутанными, как у ведьмы, волосами в подушке. Миша, стараясь говорить громко и упрощенно, объяснял ей:

– Ты, мама, не кричи. Ты, если тебе что-то надо будет или боль почувствуешь, дерни за эту веревку. Позови меня. Потому что другой конец я привяжу к своей руке. Поняла? – спросил он, наклоняясь к ее белому несчастному лицу.

– Не уходи, – сказала она, как ребенок иногда упрашивает родителей перед сном. – Мне страшно. Ложись со мной, – предложила она.

Он поморщился.

– Мама, – повторил он. – Ты поняла систему, которую я тебе объяснил?

Она беспомощно посмотрела на него.

– Ну-ка, порепетируй, дерни! – попросил он ее. Она слабо дернула. – Молодец! – сказал он.