Обладать и принадлежать

Психоаналитики считают, что человек склонен поверять всю реальность мира той небольшой, что во времена детства была обналичена в его семье. Рената росла в окружении трех дам (помимо мамы и бабушки была еще своенравная кошка). Нынче женщин – белокурых, бойких, спорых, легких на подъем – тоже три. Рената перемещается по городу в компании пятилетней дочки (о которой она предпочитает не распространяться, потому что ее тошнит от сюсюкающих мамаш) и девушки, которая вошла в ее жизнь как архитектор, вызванный отремонтировать перед заселением купленную Ренатой старую квартиру, да осталась на правах секретаря. Эти три дамочки вместе насмешничают, столуются и рыскают по центру в поисках мест, в названиях которых фигурируют женские имена и подарочные цветы, где наверняка пахнет бисквитом и отутюженными лентами, в которых любой мужчина ногу сломит и предпочтет воображать по обрывкам веселых и восторженных фраз этого триплета как некий женский раек, куда нам ходу нет, нежели оказаться там взаправду. Их явления напоминают мне ту сцену из феллиниевских «Восьми с половиной», когда Клаудия Кардинале появляется на просмотре отснятого материала вместе с молодой секретаршей-американкой, то жестом, то словом приглашает ее разделить с ней каждое новое впечатление и говорит о себе исключительно словом «Мы» («Мы будем обязательно», «Мы придем» – имея в виду свой тандем с секретаршей). На самом деле реальной Кардинале эта секретарша (также вполне реальная, приглашенная Феллини в свой фильм из подлинной жизни) была навязана ревнивым мужем-продюсером и часто становилась для актрисы, согласно ее мемуарам, ходячим проклятием, неотвязным балластом. Но в том-то и прелесть Ренаты и ее жизненного устройства, что образы, связанные со времяпрепровождением див прошлых лет – истории которых для нее всегда были источником неподдельного интереса, – она трансплантирует в свое «здесь и сейчас» именно в великолепии образа, свободным от бытовой шелухи и печальной подоплеки. Игра или нет, но у меня часто складывается впечатление, что она отважно взялась пережить открыточную часть знаменитых звездных биографий, отделив от них и отбросив тягостную суть – и преуспев в этом. Это еще одно любимое мною в ней качество – детская вера во всамделишность кино, которое она полюбила с первых шагов, достаточно сильная, чтобы позволить ей на самом деле превращать целлулоидные сказки в плоть собственной жизненной истории. Эта вера делает ее и единственной постсоветской актрисой – простите, все! – в чьих экранных и театральных выходах, при всей их жеманности и остраненности, не сыскать фальшивых нот, которыми переполнена партитура нынешнего нашего экрана: в то время как ее героини, объекты ее стремлений – деланые и ненатуральные, Ренатина вера в них – полнокровная и безоглядная. А сила искусства – вовсе не в доподлинном отражении реальности, но в способности верить и транслировать веру в то – пусть даже самое немыслимое, – что становится его объектом. Литвинова, существо инстинктивное, как всякая стопроцентная женщина, нутряным знанием с самого начала учуяла этот секрет актрисы – и стала звездой. Кстати, все фильмы, которые заставляют ее особенно плакать, – о том, что полем битвы любви, ненависти, привязанностей, радостей и страданий является только человеческое воображение. Она всякий раз принимается плакать на «Солярисе» с той сцены, когда в минуту невесомости Крис и Хари под музыку Баха поднимаются под своды библиотеки, и не может остановить слез уже до конца. Недавно плакала на «Вечном сиянии страсти» – сверхблизком «Солярису» по философии. Выдумки и фантазии для нее – самая осязаемая реальность, и оттого, в жизненном пространстве Ренаты, в итоге становятся ею.