Обладатель великой нелепости

Он попытался донести до истинного «Я», почти усыпленного, почти уже безвольного – реальное положение вещей – образ механического чудища, мертвого, лишенного настоящего сознания. Он использовал обходные пути, чтобы его «голос», потерявший доверие «Я», не был узнан.

Однако это не дало результата.

Он должен искать другие пути, пока «машина» еще не настолько сильна, чтобы выбросить его вон за пределы обозримого сознания. Он должен попытаться найти выход, разбудить настоящее «Я».

Но что у него оставалось в запасе?

Независимый Эксперт не был обособленной частью разума (хотя, во многом, самостоятельнее остальных), и все же обладал способностью замечать то, что другие оставляли без внимания, или помнить то, что другие забывали или их заставляли забыть. Например, он знал: когда Герман, покинув свое Убежище, отправился к Лозинскому этой ночью, кто-то некоторое время за ним наблюдал.

Что же касалось памяти, Эксперт был единственным из всех, кто по-настоящему помнил, что произошло летом 1980 года в фотосалоне, – что увидел двенадцатилетний Герман в объективе.

Это знание – его последнее оружие против «машины», единственное оставшееся средство разбудить настоящее «Я». Только Оно способно победить вирус, застав того врасплох…

Продолжение главы «Лозинский»

Наконец в квартире Лозинского вспыхнул свет.

Красное зрение сообщило Герману, что врач вернулся домой один – что ж, это упрощало задачу.

Он начал спускаться с дерева.

* * *

– Я пришел тебя убить, Добрый Доктор!

«Ого, – подумал Лозинский, глядя на стоящее перед ним существо. – Если эта тварь заявит, что сбежала из адского хора, все окончательно станет на свои места – значит, я сошел с ума…»

Герман в это же время подумал, что ход событий мог сложиться совершенно иначе, если бы он случайно не зацепил небрежно брошенную на краю тумбочки книгу. Реакция Лозинского вызвала у него любопытство. Он даже восхитился самообладанием хирурга: сейчас на лице Лозинского скорее отражалось крайнее изумление, нежели панический страх.

– Однако… – наконец, после длинной паузы произнес врач, продолжая рассматривать Германа, словно редкостный музейный экспонат или аномального зародыша, заспиртованного в банке.

– Однако… – эхом отозвался Герман. Лозинский в очередной раз поморщился от звука его голоса и, не отрывая глаз от гостя, сказал, будто комментируя:

– И все же… все же передо мной живой человек. Не нормальный… измененный, но человек.

Герман промолчал.

Лозинский неопределенно хмыкнул, его взгляд непрерывно блуждал по телу Германа.

– Прежде, чем вы меня убьете… я могу спросить вас кое о чем? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Во-первых, что с вами произошло и каким образом вы до сих пор остаетесь живы? Во-вторых…

«Неужели ему действительно наплевать прикончу я его или нет?» – вяло удивилось первое «Я».

«Не верь ему, он просто морочит тебе голову!»

– Во-вторых, каким именно способом вы собираетесь меня убить? Оторвете конечности? Размозжите череп? Или как-то иначе? Я не сомневаюсь, что это вам под силу. Я, наверное, и заметить не успею, когда это случится, – Лозинский криво усмехнулся.

– Это совсем не смешно, Лозинский! – резко ответил Герман.

– Что?! – лицо врача вытянулось, но на нем по-прежнему не было и следов страха. – Проклятье… Выходит, вы меня знаете и оказались здесь не случайно? – Он опустил глаза и потер переносицу большим и указательным пальцами. – А я уже подумал… Ну да – добрый доктор… Значит, вам нужен именно я? – док посмотрел на Германа.

– Вы удивительно проницательны.

– Постойте-ка, не собираетесь же вы сказать, что однажды я допустил какую-то ошибку, как врач… Что? С вами? Господи, но это же невозможно! Посмотрите на себя!

Он запнулся, глядя на гостя, будто увидел его только теперь.

– Слушайте, – хирург вновь целиком взял себя в руки. – Раз уж вы меня в чем-то обвиняете… тогда объясните. А потом делайте, что хотите. Я… – голос Лозинского стал увереннее. – Я много раз видел смерть – нет, не на операционном столе, я имею в виду – свою смерть. На войне. И ни разу не бегал от нее, притом, что был куда моложе, и не собираюсь делать этого теперь. Тем более, убежать от вас…

Он пододвинул стул и указал Герману:

– Давайте сядем и поговорим. Конечно, я слишком долго занимался врачебной практикой, чтобы заявлять, будто моя совесть кристально чиста. Однако… в вашем случае я даже не представляю, какой должна была оказаться ошибка! Скорее, это похоже на какой-то нечеловеческий эксперимент или чудовищную мутацию, но я никогда не занимался подобными вещами… Объясните мне, в конце концов!

Врач пододвинул себе другой стул. Вскользь посмотрел на Германа и сел.

– Я же сказал: потом можете хоть четвертовать меня. Но выяснить эти обстоятельства – мое право, черт возьми! Я посвятил спасению людей – как бы пафосно это ни звучало! – всю жизнь. Вы даже не представляете, насколько ваше обвинение…

– Ладно, – кивнул Герман неожиданно для себя самого (скорее для второго «Я»), но остался стоять в двух шагах перед сидящим Лозинским.