Облака над дорогой

— Это один заграничный киноартист, он американский ковбой, — ответил я и добавил: — Он здорово в каждом фильме дерется, а раз с лошади в поезд на ходу прыгнул.

— В кино что угодно подстроить можно, — язвительно сказал дед, — меня в кино сними, так я со стульчака на колокольню прыгну. А артист твой на жулера картежного похож. Я когда на пароходе служил, компании «Кавказ и Меркурий», так там пассажиры, помню, жулера били одного — вот точка в точку твой артист.

Зевнув, дед потянулся к топке и ложкой захватил уголек — прикурить самокрутку. У него были темные широкие ладони, костистые скрюченные пальцы; по рукам видно было, что всю жизнь он работал. Чувствовалась в них скрытая сила, и казались они моложе лица со старческим румянцем, с тусклыми глазами, подернутыми дымчатой пленкой старости.

Я отложил открытку с артистом в сторону, чтобы на досуге обдумать, как с ней поступить. Но потом она где-то завалялась, и я уже не искал ее. Живые люди были интереснее.

Хоть редко кто ходил по дороге мимо сада, но уж кто ходил — обязательно навещал деда Зыбина. Все его знали.

Чаще других посещал деда пастух — полный пожилой человек с добрым обветренным лицом.

Он садился на скамейку рядом и говорил:

— Все сидишь, старина, все посиживаешь, портки просиживаешь.

— Чего ж мне не сидеть, — ухмыляясь, отвечал дед, — мое стадо смирное, не разбредется, — и легким движением руки показывал на сад, на яблони. — А твое-то стадо все растет, скоро второго подпаска заводить придется, а то не управишься.

— Растет помаленьку, — говорил пастух, вынимая из кармана потертого брезентового плаща самодельную трубочку.

— Принеси-ка жару, малец, — обращался он ко мне. И я шел в сторожку и на вьюшке приносил уголек из плиты. Пастух спокойно брал уголек красными пальцами, не спеша прикуривал трубочку, а я удивлялся, как он не выронит уголь, — ведь горячо же.

— Где ночевал нонче? — спрашивал его дед.

— И не спрашивай, у Миляевых ночевал. Плохо кормят, каждый кусок у рта стерегут.

— Вот тебе и богатые, — ухмыляясь, говорил дед. — Небось Зыбины бедны-бедны, а пастуха голодным не отпустят.

— Так уж и есть, — задумчиво говорил пастух, — чем богаче, тем жаднее, чем жаднее, тем богаче.

А как-то раз с хорошей крашеной телеги спрыгнул сухощавый мужчина; одет он был по-городскому, но все же чувствовалось, что сам не городской, а деревенский.

— Ну, как живешь, старик, хозяйствуешь? — небрежно сказал он, садясь рядом с дедом.

— Хозяйствую, — как бы нехотя ответил дед.

— Что-то хилеет сад, погляжу я, хилеет, — сокрушенно качая головой, произнес приезжий; в голосе его, однако, сожаления не слышалось.

— С чего ему хилеть-то? — сердито ответил дед.

— Руки крепкой нету — вот с чего, — проговорил незнакомец и замолчал.

Вскоре он сел в телегу, хлестнул сытую серую кобылу и уехал, не оглядываясь.

После дед мне рассказал, что это был Богданов, самый богатый мужик из ближней деревни. Он хотел арендовать этот сад, да дело не выгорело, вот и злится.

— «Руки крепкой нет», — передразнил его дед Зыбин. — Дай ему в руки — так зажмет, не вырвешься.

— Он кулак, дедушка, значит? — спросил я.

— Кулак и есть, — ответил дед.

Однажды в субботу на дороге показались двое — мужчина и женщина. Мужчина нес на спине огромный мешок, женщина вела мужчину за руку. Он шел как-то странно — так ходят по льду, боясь поскользнуться, или по бревну через ручей, боясь упасть.

— Это Прохоров идет, на ярмарку, верно. Завтра ярмарка в Щеглове.

— Отчего же он так идет? — спросил я деда.

— Он слепой, глаз лишился, — ответил дед.

— А ведет его кто?

— Жена ведет, кому еще…

Слепой со своей вожатой приблизились к калитке, дед поздоровался с ними и — это был у него знак высшего уважения — сам растворил створки калитки. Гости сели на скамью, а дед пошел в кладовушку выбрать для них яблок.

Женщина, спутница Прохорова, была молода, миловидна. Не помню уж, что на ней было надето, но помнится мне, что в ее неяркой простой одежде сквозила какая-то особенная, милая аккуратность и чистота. Слепой же вовсе не походил на тех слепых, которых мне приходилось видеть у паперти Никольской церкви в покинутом мною городке. В этом человеке не было никакой приниженности, держался он прямо; не было в его лице той навеки застывшей растерянности, того тоскливого недоумения, которые часто можно видеть на лицах слепых. Одет он был тоже аккуратно: старая гимнастерка была подштопана, выглажена, сапоги начищены. Человек этот вызывал сочувствие, но не жалость.

— Как вы такой тяжелый мешок несете, дяденька? — спросил я у него.

— Он не тяжелый. Он большой только такой, а весу в нем мало, подыми-ка, попробуй, — слегка улыбаясь, ответил мне Прохоров.

Я взял мешок, лежавший на лавке. Действительно, он был не тяжел.

В это время пришел дед, принес в решете несколько краснобоких, отборных яблок и подал их женщине. Та, поблагодарив, сказала, что она с мужем съест их дорогой, когда захочется пить.

— Давно тебя не видать было, — сказал дед Прохорову. — А в мешке что?

— Это проволочные поделки в нем, — ответил слепой, обращаясь и к деду и ко мне, — тарелки для хлеба.