Облака перемен

Ну и вот, а вечером Анечка ни с того ни с сего спрашивает, умею ли я хранить секреты. И так важно спрашивает, так таинственно, с такими понтами, будто она давно на голову выше меня и понимает что-то такое, до чего мне ещё расти и расти. Она-то совсем взрослая, взрослой жизнью живёт и взрослыми вещами занимается, а я ещё пацан сопливый и только глазами лупаю.

Ну да, говорю, я умею хранить, я вообще главный хранитель секретов, пусть не сомневается.

И она открывает мне этот секрет — открывает под честное-расчестное слово, что я не проговорюсь, даже если мне иголки под ногти будут засовывать, даже если пакет на голову наденут, я останусь нем как рыба и умру с запечатанными устами. Хорошо, с запечатанными так с запечатанными. Для верности, говорю, можно и скотчем залепить, если запечатанности не хватит. Сердится: ты не смейся, ты скажи, сможешь? Да, конечно, отвечаю, на все сто. Я с младенчества готовлюсь к фашистам попадать, почему, думаешь, у меня ногти всегда такие синие.

И она открывает мне страшную тайну.

Так и так, говорит. Вот ты всё не верил, а помнишь того парня из китовой нашей группы, Old Galaxy бай нэйм. Ты всегда в стороне остаёшься, а кое-кто проходит все ступени. Вот и он прошёл. Недавно объявил, что окончательно готов и скоро улетит к синим китам. И поручил другу, который будет провожать, всё заснять. А потом вывесить в Сети ролик с его отлётом.

И дату назвал.

Ага, говорю, и что же.

А то, что настала названная им дата, траурно говорит Анечка. И на следующий день друг и правда вывесил ролик. Я шесть раз смотрела. Шестьсот рублей забашляла. Может, ещё посмотрю, очень уж интересно. И страшно. Так и тянет смотреть. А денег не жалко, это же не просто так деньги, это не ему, нафиг ему теперь деньги? Если улетел, ему деньги пофиг. Это детям, которые больны раком. Сам улетал к синим китам, а сам ещё о больных детях думал. Вот какой чел!

Был, уточняю. Был такой чел. Да, говорю. Беда, говорю. Жесть, говорю. Надо же.

Ну что ж, говорю, отлично, надо мне тоже при случае глянуть.

 

* * *

Утром получали аттестаты. Понятно, что всё должно быть устроено так, чтобы нормальные люди в процессе торжества сохли намертво, — ну и всё отлично получилось, потому что после такого количества всякой чуши они хоть на миллиметр живыми остаться не могут. Много прозвучало красивого и полезного, от чего то и дело слёзы на глаза наворачивались: и что настал светлый день, и что надежда и опора, и что все двери нараспашку — и потом всё то же самое три тыщи раз по тому же месту.

Правда, Бахолдина чуть не расплакалась, когда своё толковала: голос хриплый, едва не хлюпает, кое-как закончила о дверях и надеждах. Мне прямо жалко её стало, я в ней девочку увидел. Все знали, почему она так расчувствовалась: она, можно сказать, наравне с нами школу закончила, только мы на волю, а она на пенсию.  Тоже воля своего рода, да видно не такая весёлая, вот она и разнюнилась.

Когда, наконец, кончилось, ещё и половины второго не было, а вечер в шесть.  Я предложил погулять, но Анечка уже стала озабоченная, губы поджаты, взгляд скользит, и понятно, лишь такие глупые и чёрствые, как я, могут не понимать, какие дела ей предстоят: аж платье надеть и губы заново намазать. Времени в обрез, может, ещё и не уложится, тогда маленько опоздает.

Ну и ладно, мне тоже надо было кое-что напоследок сделать.

Поезд в двадцать три ноль пять, мама просила, чтобы я на утренний брал, но вечерним лично мне по некоторым причинам больше климатило, я сказал, что не было на утренний, Грушин удивился — да ладно, мол, не может быть, но потом само собой замялось.

А что до гуляния после выпускного на всю ночь, чтоб те, кто ещё белый свет от темени отличить сможет, рассвет встретили, так у меня были кое-какие планы.  И когда я умишком раскидывал, решил, что лучше уехать именно после выпускного. Все в сторону набережных, а у меня в двадцать три ноль пять ту-ту-ту и тук-тук-тук. А солнце и без меня отлично взойдёт, не задержится.

С Фёдором Константиновичем всё уладилось ещё недели две назад, когда мне эти мысли пришли.

Мать поначалу твердила, что это неудобно. Фёдор Константинович ей хоть и дядька, и она его всю жизнь Федей зовёт по-родственному, тем более что он и старше всего на девять лет, но всё-таки неловко. Типа если б жили в соседних домах или хотя бы раз в год виделись, тогда, конечно, дядька, самый натуральный. А если последний раз встречались чуть ли не двадцать лет назад и потом лишь открытки к Новому году, так из него, если разобраться, такой же ей дядька, как из любого прохожего: первого попавшегося на улице останови, типа ты мне дядька, так то же самое и будет.