Облако

Повернувшись к Сэлли, она состраивает moue[15], та улыбается. Питер разливает вино.

– Мам, а мне можно?

– Только если перестанешь болтать.

Поль стоит на первом валуне, оглядывает ущелье. Потом исчезает. Все едят.

Питер:

– А вот эта штука, доложу я вам, великолепна. Что это?

– Rilletes [16]?

Кандида встревает:

– Разве ты его раньше не ел?

– Ее, – говорит Бел.

– Мы ее каждый день едим. Почти.

Питер хлопает себя по лбу.

– Опять вляпался. И ведь прямо перед заключением самой крупной в его жизни сделки. Они вдруг узнали. Что он никогда не ел Rilletes, – Питер кладет бутерброд на скатерть, закрывает руками лицо. Рыдание. – Простите меня, миссис Роджерс. Мне не место за вашим столом. Я не должен был позволять себе сесть за него.

Они слышат, как Поль выкликает в ущелье Кэти. Питер испускает еще одно театральное рыдание.

Бел говорит:

– Видишь, что ты наделала.

– Да он дурака валяет.

– Питер очень ранимый.

Сэлли подмигивает Кандиде:

– Как носорог.

– Можно мне еще? – спрашивает Том.

– Еще, пожалуйста.

– Пожалуйста.

Питер, вращая глазами, глядит сквозь пальцы на Кандиду. Внезапно она вновь обращается в ребенка, прыскает и тут же заходится в кашле, подавившись. Эмма блестящими глазами следит за ними и тоже начинает хихикать. Маленький Том смотрит, не утратив серьезности.

Поль замечает розовую рубашку Кэтрин еще до того, как доходит тропой туда, где она спустилась к воде. Он не произносит ни слова, пока не оказывается прямо над ней.

– Поесть не хочешь, Кэти?

Не оборачиваясь, она трясет головой, потом тянется к лежащим за нею на камне темным очкам, надевает их. Немного помявшись, Поль спускается к ней. Миг, и он протягивает руку, касается ее розового плеча.

– Если б мы знали, что делать.

Она смотрит на воду.

– Так глупо. Взяло вдруг и накатило.

– Мы понимаем.

– Я бы тоже хотела.

Он присаживается за нею на камень, полуотвернувшись.

– Поль, у тебя не найдется сигареты?

– Только «Галуаз».

Она берет сигарету из пачки, которую Поль вытаскивает из нагрудного кармана рубашки; склоняется над спичкой, втягивает дым, выдыхает его.

– Ничего ведь пока не случилось. Я все еще жду. И знаю, будет как будет. И ничем не могу помочь.

Поль наклоняется, уперев локти в колени; кивает, как будто такого рода фантазии вполне разумны, как будто и он разделяет их. Такой милый: и очень старается, собственно, он вечно старается. Делай, как я, – будь мягким, будь мужчиной, довольствуйся тем, что имеешь: тиражами, если не славой. Даже после всех этих лет – короткая бородка, хорошо очерченный рот, наводящий на мысль об аскетизме, изысканности, строгости интеллекта; а не одной только благопристойности, посредственности, работе спустя рукава.

– Кэти, ты не из тех, к кому стоит соваться со штампами. А это связывает нам, бедным смертным, языки, – на миг она клонит голову. – Что ты улыбаешься?

Она смотрит на свои руки.

– Вы боги, ты и Бел. Это я – бедная смертная.

– Потому что мы верим в штампы?

Она снова слабо улыбается; молчит, потом произносит, чтобы порадовать его:

– Бел меня расстроила. Хоть это и не ее вина. Я вела себя с этими двумя, как надменная сучка.

– Что она сказала?

– Вот это.

– Ты страдаешь. Мы понимаем, как тебе трудно.

Она опять выдыхает дым.

– Я лишилась чувства прошлого. Все – в настоящем, – впрочем, она трясет головой, словно говоря – все это до того расплывчато, что уже и бессмысленно. – Прошлое помогает отыскивать оправдания. А вот когда тебе некуда укрыться от…

– Разве будущее помочь не способно?

– Оно недостижимо. Человек прикован к настоящему. К тому, что он есть.

Поль подбирает камушек, бросает в воду. Западня, дыба; когда читаешь людей, как книги, и видишь их яснее, чем они себя.

– Быть может, самое лучшее – рвать вот так оковы, чем принуждать себя вести… – и он обрывает фразу.

– Вести себя нормально?

– По крайности, делать вид.

– На манер мистера Микобера[17]? Что-нибудь да подвернется?

– Дорогая моя, хлеб насущный это ведь тоже штамп.

– Для него нужен голод.

Поль улыбается.

– Ну, определенного сорта голод тебя не покинул, не так ли? По крайности, в виде потребности разочаровывать нас, тех, кто хочет тебе помочь.

– Поль, клянусь, я каждое утро… – она умолкает. Оба сидят рядышком, глядя на воду.

Поль мягко произносит:

– Дело не в нас, Кэти. В детях. Понемногу проникаешься потребностью всех ограждать. Хоть они этого и не понимают.

– Я стараюсь. Особенно при них.

– Я знаю.

– Все это из-за полной утраты силы воли. Из-за чувства, что тебя может свалить с ног пустейшая фраза. Любая случайность. И ты опять ни в чем не уверена. Пытаешься понять – почему. Почему я? Почему он? Почему это? Почему все?

– Я хотел бы, чтобы ты попыталась все описать.

– Не могу. Невозможно описать то, чем живешь, – она швыряет окурок в воду; затем решительно спрашивает: – Вы с Бел боитесь, что я могу попытаться покончить с собой?

Он недолго молчит, потом:

– А следует?

– Нет. Но вы не задумывались о том, что означает эта моя неспособность?

И на сей раз он отвечает не сразу, размышляет.

– Мы надеялись, что она означает только хорошее.