Область личного счастья. Книга 1

До сих пор единственной девушкой для него была Катя. Невеста. Первая любовь и первое горе. Сердце, обожженное ненавистью, — есть ли в нем место для любви? Он думал, что нет. Или эта любовь была так велика, что даже мстить за нее являлось целью жизни? Так было до сегодняшнего утра. Пришла девушка, сказала ему несколько злых слов и ушла в тайгу. Она ушла, и Корневу показалось, что он забыл о ней.

Наступал день; стоя у горячей печи. Корнев вспомнил о Марине и с удивлением заметил, что, оказывается, все утро он думал только о ней.

Вот и сейчас она стоит перед ним в своем белом кожушке и пуховой шали, туго завязанной сзади. Он видел ее пылающее от мороза лицо, строгие глаза под тонкими недоуменно поднятыми бровями, плотно сжатые губы — такой он запомнил ее. Запомнил, с каким укором прозвучал ее вопрос:

— Вы всегда так рассуждаете, когда надо спасти человека?

Наверное, у нее, у этой девушки, — кажется, ее зовут Марина, — тоже есть горе, причиненное войной. Конечно, есть. У кого его сейчас нет? И Петров, и Гриша Орлов, и многие другие, кого он знал, переживают то же, что и он. Но от этого жизнь не утрачивает главной своей прелести — любви.

Любовь к родине, к борьбе, любовь женщин и мужчин не исчезает, наоборот, она делается выше, чище. Как он раньше не понимал этого? Он хотел жить только для мести за свое поруганное счастье.

Он оделся и вышел на кухню. Там по-прежнему горела лампочка со стеклом, заклеенным обгоревшей бумажкой. Сколько времени прошло с тех пор, как они ушли отсюда? Наверное, немного. Вон еще у порога темные пятна от растаявшего снега, что Марина принесла на своих валенках. Прикурив от лампочки, он сел на табуретку около кухонного стола. Пурга гудела за окном, тихонько, но упорно постукивая ставней, как настойчивый посетитель, давая понять, что он не уйдет так просто.

Корнев не мог больше оставаться в бездействии. Надо идти, надо что-то делать. Стараясь не шуметь, он надел свой белый армейский полушубок, шапку и тихо вышел из дома. Пурга сразу подхватила его, накручивая вокруг серое свое месиво из снега и ветра. Вырываясь из одного смерча, он тут же попадал в другой, но продолжал идти, упрямо преодолевая снеговые налеты и удары ветра.

Так же, наверное, шла сейчас она, та девушка, прикрывая лицо платком и глядя вперед жесткими глазами. Да, какие у нее глаза — голубые или черные? Конечно, это не имеет никакого значения. Она смотрела на него несколько секунд, и этого оказалось довольно, чтобы ворваться в его сердце, опустошенное горем и злобой.

У них общее горе. Горе всей страны. Иначе быть не может. Надо идти, как пошла она, надо делать, нельзя сидеть. Нельзя успокаиваться.

В снежной мгле он столкнулся с человеком. Тот, придерживая шапку рукой, шел, пробиваясь сквозь взбесившийся снег, и ударился в плечо Виталия Осиповича.

Узнав лесоруба Тараса Ковылкина, Виталий Осипович махнул ему рукой. Они пошли рядом.

— Я к вам иду! — кричал Тарас, склоняясь к плечу инженера. — Это верно, что она ушла?

Корнев повернулся к своему спутнику. Снежный поток ударил в глаза. Он поспешил снова подставить ветру спину и, не отвечая, продолжал путь. Оцепеневшие от стужи, занесенные снегом лесовозы напомнили ему военные поля и дороги, где так же стыли в снегах трупы машин.

Отыскав дверь, они вошли в темный гараж. Здесь стояли две машины. На крыле одной горел керосиновый фонарь, освещая руки человека, который ключом отвинчивал что-то в моторе.

Корнев узнал Гришу Орлова. Шофер солидно, явно подражая своему приемному отцу, поздоровался и доложил, что эти газогенераторы всегда забиваются от копоти, но он от своей машины не отступится. Сегодня прочистит все и вообще он ручается за нее: до конца войны дотянет. Сейчас фашистов здорово бьют и скоро добьют. За это он тоже ручается.

— Вы, товарищ Корнев, много этих фрицев побили?

Поговорили о фрицах, о войне, о вражеских городах, занятых нашей армией, и еще раз о машине. И тут Корнев вспомнил о Тарасе Ковылкине. С того дня, когда они вместе валили лес, у них сразу установились приятельские отношения. Что-то он говорил про Марину.

Лесоруб, прихрамывая, прошел за Корневым в его КП. Только сейчас Виталий Осипович заметил хромоту Тараса и спросил, что с ногой.

— Да это давно, — рассеянно ответил Тарас. — Еще с финской. Отморозил обе ноги. Вот и воюю в тылу.

Виталий Осипович зажег коптилку.

Тарас сел напротив технорука, достал кожаный кисет, и они, свернув из газетной бумаги самокрутки, закурили.

Вьюга гудела за окном.

Тарас сказал:

— А они в тайге. Идут.

— Идут, Тарас.

— И она с ними. Не надо ей-то.

Корнев изумленно и строго глянул на Тараса. Тот, разглаживая кисет своей большой рукой, смотрел куда-то себе под ноги. Он был похож на человека, который ничего не видит, прислушиваясь лишь к тому, что происходит в нем самом.

— Нельзя так рассуждать, когда надо помочь человеку, — ответил Виталий Осипович, думая о Марине. Вот Тарас тоже думает о ней и, вероятно, с большим на то основанием.

Так, думая об одном и том же, они докурили самокрутки. Никто не спешил начать разговор.