Область личного счастья. Книга 2

Тут получилась революция. Наши мужики побежали сользавод грабить. Я тогда никакой идейности не понимал. Думал, пойду и я, деньгами не разживусь ли. Дошли мы до сользавода. Постреляли маленько из дробовиков. До сользавода дорвались, а там уж мне стражник нагайкой по плечу полосанул. Шкурку содрал. Ну я сразу взялся домой бежать. «Пропадите вы все со своей революцией, — так я подумал, — а мне жить еще охота».

А руку мне повредили наши мужики. Это когда я, отца похоронивши, в силу вошел. В нэп это было. Собрались наши мужики в артель, я у них за главного, и начали мы в город дрова поставлять для советских организаций. Мужиков-то я обсчитывал, у кого копейку зажму, у кого пятачок. Не очень, конечно, разжился, но все-таки дом поставил. Женился. Жил, одним словом. А когда они сосну на меня свалили и руку перешибли, то я для утешения и выдумал, что это еще в гражданскую за идейность пострадал. Некоторые доверяли. А жить без руки вполне можно лучше чем с руками. Никуда тебя не мобилизуют, на войну не гонят, должность, как инвалиду, самая легкая…

— Противно вас слушать, — сказала Марина, порываясь встать.

Обманов согласился:

— Это верно, дорогая моя сватьюшка. Жизнь у меня черная, непроходимая. А ты, чистенькая, слушай. Сейчас про Петьку расскажу. Порол я его, бога не призывая. Учил, как жить в наше время. Главней всего наказывал зависти опасаться. Завидовать тоже надо с умом. И не всякому человеку завидовать надо, а тому, кого осилишь. Вот я перед вами какой сижу. Слушать меня и то противно. Меня таким зависть сделала. А Петька черней меня. В тридцать восьмом году прибыл ко мне сынок с великой радостью. В глухую ночь под окошко припал. Стучит. Вот в это самое окошечко. Что такое? Тут он меня и обрадовал. Впустил я его. Он трясется и все просит: «Выйди, папаша, посмотри, не видал ли кто моего следу?» Я спрашиваю: «Ты чего, человека убил?» Он говорит: «Хуже, я своего друга в тюрьму посадил, и сам того же боюсь». Я кричу: «Да ты, сукин сын, что сделал-то?» Начал он душу выворачивать, как худой карман. — «Папаша, говорит, это зависть меня научила. Всю жизнь Павлушка на моем пути стоял. Везде у него удача, везде он хорош, а я все позади. Вроде его одежду всю жизнь донашиваю. Надоели мне ошметки-то эти». Так он говорит, а я его трясу: «Говори все, кайся!» А дело было так. Призывает его следователь и спрашивает: «Что вы про своего друга, который есть враг советской власти, знаете?» Тут бы ему по чести сказать: ничего худого, мол, не знаю. А он, душой не крепок, взял да и написал донос. На друга на своего Павлушку напрасное обвинение возвел. Ах, подлая душа!

Раздувая вывороченные ноздри, Обманов взмахнул рукой и, тыча пальцем в темноту, злобно сказал:

— На полу на этом заплеванном катался, головой стучал. Думаешь, каялся? Как же! Боялся он, как бы Павлушка не оправдался и не пришел его за горло брать. Ох, сукин сын завистливого роду! Душит тебя зависть-то?..

Он вскочил и, простирая кулак над грязным полом, словно все еще видел сына, дрожащего в собачьем страхе, мстительно спросил:

— Душит зависть-то?

И вдруг затопал ногами и, выплевывая злобную слюну, заорал:

— Бей ее, стерву, бей! Выбивай из дурацкой башки… А тебя я проклинаю, брата ты убил, Каин!

Сжимая тонкими пальцами свои похолодевшие щеки, смотрела Марина на уродливое кривлянье старика. Даже омерзение, вызванное его исповедью, померкло в сравнении с тем, что она узнала о Петре Петровиче. Что теперь будет с Катей, что будет вообще со всеми? Как жить, зная, что рядом с тобой в твоей семье живет предатель?

Откуда-то издалека до нее донесся голос Виталия Осиповича:

— Ну, я думаю, хватит?

— Да, — сказала Марина, протягивая к нему руку. — Пойдемте.

Они дошил до двери, как вдруг услыхали задыхающийся голос Обманова.

— Теперь расскажу про Павлушку Берзина…

Марина резко повернулась:

— Не хочу. Ничего не хочу слушать! Какое вы право имеете жить?

Но она вернулась, готовая узнать все до конца. Всю правду. Она осталась стоять, опираясь на твердую руку своего спутника.

Обманов, часто мигая, глядел на окно, залитое густым светом заката. Крупные капли пота выступили на его висках и на толстой переносице. Облизав запекшиеся губы, он сказал:

— В таком вот полушалке, зоревом, мать его хаживала, когда еще девкой была. А Павлушка Берзин мне родной сын.

— Нет! — протестующе воскликнула Марина.

Он повторил:

— Павел Сергеевич Берзин — сын мне, а Петру — брат.

— Врете вы все, — сказал Виталий Осипович.

— Не вру, — ответил старик так же уверенно и резко, словно он с самого начала разговора ждал возражений и приготовился доказать правоту своих слов. — Я в молодые-то годы хват был. Ой, хват…

— А я сказку вашу про рыбку помню. И про двух друзей, которые счастья не поделили.

— Не помню, — упорствовал Обманов, — сказку эту не помню.

— Хотите, расскажу?

— Я жизнь рассказываю, а вы какие-то сказки…

— Врать не надо. Теперь уже видно: Берзин никогда сыном вашим не был, — убежденно проговорил Виталий Осипович.