Область личного счастья. Книга 2

И никто никогда не благодарил его за это, не советовал отдохнуть — в доме работали все, а он такой же член семьи, как и остальные. Поэтому он чувствовал себя вольно и непринужденно.

Верно, отец был молчаливее, чем всегда. Меньше шутил с домашними. Какая-то забота угнетала его.

Гриша спросил:

— Тебе, может быть, помочь надо?

— Надо, — согласился отец. — Зайди после обеда в гараж, если будешь свободен.

Уверенный, что отец позвал его для того, чтобы помочь отремонтировать машину или разобраться в складе деталей, как это бывало раньше, он разыскал свою рабочую одежду. Комбинезон висел в чулане, выстиранный и починенный, сапоги смазаны, бери надевай — и на работу.

Когда Гриша явился в гараж, отец, одобрительно посмотрев на него, сказал: «Полный порядок» — и повел показывать свое хозяйство.

Он сделался таким, как и прежде, хлопотливым и разговорчивым. И в гараже все было то же. Как и прежде, пахло бензином и горелой резиной, в механической мастерской гудели станки и по временам взвизгивала пила или начинало трещать точило.

Стоя на краю бетонированной ямы, Гриша сказал:

— Помнишь, как мы тут мою машину ремонтировали? Ночью. Пока не закончили, не ушли.

Отец улыбнулся в усы.

— Это хорошо, что не забываешь. Вот тогда мы с тобой сроднились. — Он положил руку на его плечо, словно обнимая, и повел к себе в контору. — Ты, Гриша, этого не забывай никогда. Особенно помни, что ты рабочий. Труженик. Талантом не гордись, ничего он не стоит, если рабочую свою суть забудешь. Видишь, мать твой комбинезон постирала, заштопала. «Гришенька вернется, наденет». Томка по глупости посмеялась: «Зачем ему, он писатель». Мать ее отругала: «Что ты понимаешь: он — рабочий человек». А ты не догадался и спасибо сказать. Матери-то. Мне твоя помощь не нужна, она мне приятна — вот это учти. Всякого твоего подарка она мне дороже. Писатель, по-моему, всегда должен сапоги про запас держать и рабочую одежду. Ты учить людей берешься, так учи с толком, чтобы тебе верили. А сначала сам поучись. Я, может быть, не так говорю? Ну садись. Потолкуем.

— Знаю я все это, — ответил Гриша, усаживаясь на знакомую табуретку, затертую до блеска. — И ничего не забываю.

— Знаешь? Это хорошо, — неторопливо проговорил Афанасий Ильич. — Признал ты меня отцом по своей доброй воле, значит, признавай до конца. Я тебе отец, ты мне сын. А я еще и член партии, а значит, за сына и за все его дела еще и перед партией в ответе. И ты меня послушай. Книга твоя мне не понравилась. Ты погоди, не вскакивай. Сиди и слушай. Не во всем понравилась. Природа там и переживания — это хорошо. Это ты умеешь. А зачем ты все приукрашиваешь? Или плохо у нас тебе кажется, неинтересно? Есть такие бойкие сочинители: рабочего или колхозника только на картинке видели, а берутся писать о труде. Ну и получается у них труд — песня, труд — отрада, чуть ли не труд — лучший отдых. Так только белоручки да подхалимы пишут. У тебя, в твоих рассказах, люди на работу как на гулянку идут и все чему-то очень радуются. А труд — это труд. Он пока тяжелый, особенно у нас в лесу. Тут и болото, и комары, зимой мороз, снег по горло. Еще не забыл, наверное, как машины зимой заводили. А как ремонтировали на морозе? Сейчас, конечно, легче. Лучками не пилим, на конях не трелюем. Машины, электропилы, тракторы, лебедки. Механизация. Облегчение труда. Ну, а природу никуда не денешь, от мороза не уйдешь. Чтобы сосну свалить, ее из-под снега до земли выкопать надо. Это все ты хорошо знаешь, и душой тебе кривить нечего. Ты рабочий писатель. Ты правду пиши. Тогда мы тебе верить будем. От этого рабочая честь не умалится. Какая же честь, если работать нам было одно сплошное удовольствие? Нет, ты покажи, что трудно, и что никто этих трудностей не боится, и что для рабочего человека радость не самый труд, а результат труда. Он гордится, что как ни тяжело пришлось, а он все преодолел, победил. Вот тогда тебе будет полная вера. Ну, теперь говори.

Глядя в окно, Гриша ответил:

— Нечего тут говорить.

— Ага. Обиделся, значит? — словно обрадовавшись, спросил отец. — Это уже хорошо.

— А в издательстве хвалили, особенно за показ труда. На всех не угодишь, — возбужденно заговорил Гриша, вскакивая с места.

— А ты не стремись угождать. Это в ресторане угождают.

Но, не слушая отца, Гриша продолжал:

— Мы должны показывать победу труда. Мы не фотографы, чтобы показывать все как есть. Известно тебе это?

— Мне известно, — перебил его Афанасий Ильич, повышая голос, — что ты рабочий, потомственный рабочий. Тебе скоро в партию вступать. Что в заявлении писать будешь? Об этом подумай! Врать да угождать тебе не к лицу. Тебе двадцать четвертый год пошел, в институте учишься, а я только семилетку закончил. Мне с тобой о литературе спорить трудно. Одно мне ясно, кто-то тебя с толку сбивает.

Отец подошел к окну и, отвернувшись от сына, сказал:

— Все. Больше ничего не скажу. Сам разберешься. Иди.

— Куда?

— А куда хочешь…

Вечером, когда Афанасий Ильич умывался на дворе, жена спросила:

— А Гриша разве не с тобой?