Облава

Когда клал крест назад в сумку, увидел красную картонку - мандат Сорокина, хотел скомкать и выбросить, да тут вспомнил своего родича (он так и не узнал, по чьей же линии они с Сорокиным в родстве). Вспомнил его не нынешнего, а того нескладного гимназиста, без памяти влюбленного в Милу. "Он узнал тогда о моих ночных визитах к Миле, оттого и возненавидел меня", - усмехнулся Шилин, испытывая прилив жалости. А пожалев того, нескладного гимназиста Сорокина, почувствовал удовлетворение: правильно, что подарил ему жизнь. Пусть живет и помнит этот благородный поступок, пусть благодарит его, Шилина, за такую милость...

Шилин смотрел на мандат, перечитывал фамилию Сорокина и не решался ни скомкать, ни выбросить этот кусочек картона. Держал в руке, еще не зная, что станет с ним делать. И вдруг понял, какой бесценный документ у него в руках! Этот мандат откроет ему все дороги и двери, он его и спасет и даст возможность жить, не боясь за свое прошлое. Он уже не Шилин, не Сивак, он Сорокин.

Шилин толкнул ногой дверь, распахнул ее, крикнул с крыльца:

- Поручик Михальцевич!

Откуда-то из сумерек и дождя вышел заштрихованный его косыми нитями Михальцевич в кожаной куртке, перетянутой блестящими ремнями. Еще б звездочку на фуражку - типичный комиссар.

- Зайди, - сказал ему Шилин. - Есть разговор.

Прошли в дом, сели на кровать, засветили свечку, что сыскалась у Ворона-Крюковского. Поручик понимал, что зван на беседу важную, секретную; приблизил лицо к лицу штаб-ротмистра, с подчеркнутым вниманием приготовился слушать. Он был полноват, невысок, с большой головой, пухлым лицом, которые подошли бы человеку более внушительного роста. Слабый свет свечки затрепетал на их коричневых огрубевших лицах. Посмотреть со стороны заговорщики. Толстенький Михальцевич, с глазами навыкате, как у страдающего базедовой болезнью, и словно высеченный из камня, жилистый, костистый Шилин.

- Что делать будем? - спросил Шилин.

- Не понимаю, - мотнул головой Михальцевич.

- С отрядом что делать? Посоветуй.

- Так у нас же задача: двигаться к границе. В Польше полно русских. Войска Перемыкина, Булак-Балаховича...

- С этими шкуродерами? - показал Шилин на окно, за которым пиликала гармошка.

- По пути вольются новые. От этих потом отделаемся.

- Новые? Такая же мразь прибьется. Это, дорогой мой поручик, то же самое, что церковь обдирать да костел латать.

- Тогда не знаю, что делать. Может, порвать со всем и...

- Явиться с повинной? Не то, поручик, не то.

Шилин протянул Михальцевичу мандат Сорокина. Тот, приблизив лицо к самой свечке, прочел его, уставился на Шилина своими выпученными, словно застывшими глазами.

- И что? - спросил несмело, как будто стесняясь своей недогадливости.

- А то, что этот мандат может быть и моим документом. Я Сорокин, а никакой не Шилин.

Михальцевич заулыбался, радостно и поспешно затряс головой.

- Понимаю, - сказал он. - А тот, настоящий Сорокин где?

- А что ему тут делать без мандата? Возможно, уже к Москве подъезжает... Так вот: я - Сорокин, уполномоченный наркомата просвещения. А ты мой помощник. Устроим и тебе соответствующий документ. А подпись подделаем знаешь чью? Ленина!

- А отряд?

- Эту шваль за собою не потащим. Завтра объявим, что все они вольны делать что хотят. Пусть ими командует Ворон-Крюковский.

На этой половине хаты они и остались вдвоем на ночь. А Ворон-Крюковский устроился в передней половине на двух скамьях.

...Засыпал Шилин с легкой душой, будто вызволился от тяжкой ноши или ушел от грозной погони. На память пришла фронтовая песня, и он повторял и повторял строчки про горящую землицу-мать, про белого коня, летящего навстречу ночи... Так и уснул с песней в голове.

Ему и впрямь приснился белый конь, и он сам в седле, - упираясь в тугие стремена, мчится по широкому, без конца и края полю, припав к белой конской гриве, и ветер резко сечет по лицу, и он, Шилин, чувствует себя совсем молодым, ему впервые привалило счастье вот так ощутить простор и скорость полета. "Ах, как хорошо, как легко мне, как я счастлив, ибо все меня любят и я их люблю, и коня своего белогривого, и это раздольное русское поле..." Но вдруг поле словно оборвалось - впереди отвесная круча и внизу черная бездна, там что-то бурлит и кипит. Конь остановился, повернул к седоку голову, словно спрашивая совета, куда дальше скакать, и, не получив его, взвился на дыбы. Шилин вылетел из седла и проснулся...

Склонившись над ним, Ворон-Крюковский тащил из-под головы полевую сумку. Он был одет, на голове - черная кубанка. Какое-то время Шилин, как парализованный, не мог шевельнуться, потом сел и схватился за сумку, которую Ворон-Крюковский успел вытащить из-под подушки.

- Что ты делаешь, скотина? - сказал Шилин. - Что тебе нужно в сумке?

В окна цедилась рассветная серость, и в хате было уже довольно светло.

Ворон-Крюковский отпрянул от кровати, выпрямился. Шилин потянулся рукой под подушку за револьвером - его там не было.

- Спокойно, ваша благородь, - тихо сказал Ворон-Крюковский. - Бросьте мне вашу сумку и можете досыпать. - Все та же зловещая усмешечка недобро скривила его рот. - Ну!