Облава

Он лёг грудью на стол, едва не доставая подбородком до столешнины. Смотрел на Сорокина суженными глазами, в которых дрожал лиловый огонёк гнева и страдания. Щеки стали серыми, бледная серость наползла и на лоб – мучила, известно, раненая рука. Он понянчил её у груди, чтобы унять боль. Когда отлегло, правой, здоровой рукой пригладил русый клок волос на лбу, поправил усы.

– И ты такой же варвар, – произнёс тихо, но видно было – сдерживает себя, чтобы не сорваться на крик. – Предатель. Ты предал все святое: своё сословие, Россию, нацию. Ты шкурник, иуда. Пополз к большевикам шкуру свою спасать. Продался. Честь рода дворянского растоптал…

Он был страшен в эти минуты. Здоровая рука его несколько раз невольно нащупывала кобуру, расстёгивала её. И Сорокин ждал, что вот сейчас выхватит Шилин наган и поставит точку в этом их разговоре. Молчал, избегал взгляда Шилина и в то же время непроизвольно следил за его рукой, хватавшейся за кобуру. Если прежде он ещё надеялся, что Шилин его спасёт – распорядился же перевязать ему рану, дать воды, родня как-никак, – то теперь ждал от него самого страшного.

– Тебя взяли с оружием? – после небольшой паузы спросил Шилин уже спокойнее. – Ты стрелял в моих бойцов?

– Стрелял.

– Может, и убил кого-нибудь?

– Возможно.

– А как все-таки попал к этим… чоновцам или как их там?

– По партийному долгу.

– Долгу? – Шилин привстал, опёрся локтями на стол, приблизил лицо к самому лицу Сорокина. – Значит, по партийному долгу ты и меня продал там, в Москве? Это по твоему доносу чекисты устроили засаду? Донёс им, что приходил и что ещё приду? Да?

Сорокин смело глянул в глаза Шилину, отрицательно покачал головой.

– Что уставился своими слепыми бельмами? Не ожидал услышать? – Шилин снова сел, смотрел в глаза Сорокину с ненавистью, силясь заставить его отвести взгляд, но Сорокин не отводил. – Так знай же, что после той засады, когда я чудом ушёл от чекистов, я охотился за тобой. Хотел убить. Однажды шёл следом по Тверской квартала три и все не мог улучить момента. Не выстрелил в затылок не потому, что тебя пожалел. Себя жаль стало, могли схватить.

– Илларион Карпович, я не доносил в чека о вашем приходе ко мне. Честное слово. А Эмилии об этом сказал. Я тогда добился свидания с нею. – Сорокин подробно рассказал об этом свидании.

Шилин отстранился от стола и смотрел на Сорокина уже без злобы и гнева, а когда взгляды их встретились, первый отвёл глаза.

– Почему же тогда они мне устроили засаду?

– Не знаю, честное слово. Может, Эмилия проговорилась, что вы приходили и ещё должны прийти. Сказала кому-нибудь в камере, и это дошло до чекистов.

Помолчали. Шилин, прикрыв ладонью глаза, колыхал раненую руку. Разговор с Сорокиным взволновал его и утомил, и ему нужно было какое-то время, чтобы успокоиться. Сорокину он, видно, поверил и теперь раздумывал, что делать с ним. Ничего не придумав, крикнул:

– Ворон! Ворон-Крюковский!

Из большей комнаты вошёл и козырнул хлопец, нисколько не похожий на ворона: рыжий, круглолицый, со светлыми жидкими усиками, в чёрной смушковой кубанке.

– Отведи его к этому… Туда, – показал рукой на окно, – и пускай пока посидит. В карманы загляни.

– Отведу и загляну, – ответил тот и подмигнул Сорокину. Он тут же вывернул все карманы Сорокина, найденное положил на стол перед Шилиным. Там были мандат, копии охранных грамот на «Варвару», Евангелие и на крест. Деньги и часы у него отняли ещё там, в лесу.

Шилин изучил мандат, усмехнулся, сказал:

– Все дороги вам открывал этот мандат?

– Помогал.

Охранные грамоты на «Варвару» и на Евангелие Шилин скомкал и швырнул в угол, где лежала кучка мусора. Мандат сунул в нагрудный карман мундира.

– А про какой это крест тут написано? – показал Сорокину на третью грамоту.

– Обычный причащальный, старинной работы.

– Старинный? А где он сейчас.

– В церкви, – ответил Сорокин после паузы.

Шилин кивнул Ворон-Крюковскому, тот легонько, с улыбочкой хлопнул Сорокина по здоровому плечу, сказал:

– Прошу, милостивый государь, следовать вперёд.

Они вышли во двор. Во дворе, приставив винтовки к стене, сидело на бревне несколько человек. Обедали. Ели каждый из своего мешка. А хлопец в кожаной фуражке пытался играть на гармошке. Гармошка была расстроена, да и сам гармонист не большой искусник – не играл, а терзал меха.

Сорокина подвели к строению, на воротах которого было написано чёрной краской: «Пожарный сарай». Скрипнули тяжёлые врата, лязгнул засов, и Сорокин очутился во мраке – ничего, кроме тонких ниточек света из небольших щёлок в стенах, не видел. Стоял, ждал, пока глаза привыкнут к темноте.

– Браток, и тебя сюда? – услыхал он слабый голос.

– Кто здесь? – обрадовался этому голосу Сорокин.

– Булыга.

Сорокин пошёл на голос, выставив вперёд руки, напряжённо вглядываясь в темноту. Увидел перед собою светлое пятно. Это и был Булыга.

– Подсекли меня. В ногу. Крови потерял… Голова кружится, браток.

– И я ранен, – сказал Сорокин. Он присел, пошарил по земле рукой, выбирая место, лёг.

– Шпокнут они нас, – проговорил Булыга. – Или повесят, согнав людей на спектакль.