Облава на волка

«Убьет, – мелькнуло в голове у халдея, – сейчас же достанет "ствол" и пристрелит пьяного дурака на месте. Он же сам не свой. Весь день сидит тут и молчит. Никого с собой не привел, что с ним редко бывает. Это он, по слухам, с тех самых пор, как бабу у него похитили. Она в нашем кабаке и сидела, когда ее похитили… А сегодня он в подсобное помещение выходил по мобильнику базарить – всех выгнал, дверь запер и базарил полчаса, наверное… Дверь-то запер, а все равно слышно было, как он в трубку матерился и орал… Господи, он сейчас этого парня застрелит! Ему-то хорошо – его никто не тронет, ни менты, ни братва… А мне? Я же не Седой. И я один тут – труп-то на меня повесят!» – вдруг пришла в голову халдея страшная мысль.

– Нельзя! – кинулся халдей к столику Седого. – Пошел вон отсюда, придурок, не видишь, кафе закрыто!!!

– Да не кипешись… Вон я с батей посижу, пивка попью. Принеси мне кружечку… Какое у тебя есть? Ты, батя, какое пьешь? Я угощаю!

Тут Седой впервые поднял глаза на неугомонного посетителя и подумал вдруг, что если рассказать кому-нибудь о своей тяжелой, звериной и сумеречной жизни, то хоть немного станет легче.

Подбежавший халдей схватил парня за плечи.

– Да ты чего! – возмущенно заорал парень, но Седой поднял руку.

– Остынь, – сказал он халдею. – Пошел вон.

Халдей послушно опустил руки и почти на цыпочках вышел из зала.

Парень во все глаза смотрел на странного старика – и удивление в глазах парня постепенно сменялось страхом.

– Тебя как зовут? – тяжело ворочая языком, словно отвыкшим от человеческого общения, спросил Седой.

– Павлик, – ответил парень.

– Работаешь, Павлик, или учишься?

– Учусь, – сказал парень и посмотрел на пустую кружку Седого, – в юридическом.

– В юридическом? – усмехнулся Седой. – Хорошее дело… Кем стать собираешься – прокурором?

– Как повезет, – настороженно, но пытаясь казаться небрежным, проговорил Павлик.

Он оглянулся на стойку, но халдея там не увидел.

– Нет никого, – проговорил парень, стараясь не попадать своими глазами в колючие глаза Седого, – и правда кафе закрыто. А я не понял сначала… Я, признаться, выпивши… Ну, я пойду?

Он поднялся.

– Сиди.

Мордастый послушно опустился на стул.

Несколько минут они молчали. С Павлика слетел весь хмель, и он чувствовал себя очень неуютно под прицелом пристальных глаз старого вора.

– Я вот тоже всю жизнь юриспруденцию изучал, – заговорил Седой. – Только с другой стороны.

– Как это? – очевидно, из вежливости спросил Павлик.

Седой усмехнулся.

– Ну, в первый раз я в колонию по глупости влетел, – медленно выговорил Седой, постукивая по столу пальцами. – Шли по утрянке с приятелями по проспекту, смотрим, лоток с мороженым стоит, а продавец отвернулся – шнурки на ботинках завязывал, что ли, хрен его знает… Только жопу из-за прилавка видно. Ну, мы сдуру и взяли себе по порции, да и пошли дальше… Как профессионал, скажи мне – как это называется?

– Кра… кража, – сглотнув, ответил парень, – мелкая.

– Ну а сзади нас воронок ехал, – рассказывал дальше Седой, – так он, может, по каким другим делам ехал, а только нас оттуда заметили. И не посигналили ничего, не шумнули, а просто два мусора вылезли, за нами тихонько пошли – нас трое было – да сзади схватили и в воронок. – Седой и сам посмеялся тому, как у него складно выходило. – Ну и припаяли нам. Время тогда другое было, не то, что сейчас…

– Сейчас закон гораздо гуманнее к малолетним преступникам, – робко заметил Павлик.

Седой кивнул, давая понять, что считает это замечание очень ценным для себя и для целостности рассказа.

– Там же, в колонии, и чифиря я первый раз попробовал, и марафету. Годик покантовался, поумнел, заматерел, да и как-то ночью мы с приятелем – дежурными были – вертухая кастрюлькой по тыкве оглушили и в бега… Года три я побегал, потом к деловым одним прибился, потом магазинчик мы подломили, я и еще человек пять влетели, ну и опять нам по полной… Вот всю жизнь мне так, – горько усмехнувшись, проговорил Седой.

Парень молчал.

«Нет, – подумал Седой, – что-то не получается… Как ведь это бывает – в Америке вонючей люди, если у них душа болит, ходят к психиатру и изливаются ему, так сказать… Душу лечат. А у нас принято кому-нибудь в жилетку поплакаться, в рубашку сморкнуться, выплеснуть эмоции, короче говоря… И тогда вроде легче становится… А мне почему-то не помогает. Смотрю я на эту рожу брыластую и только раздражение чувствую, а никак не облегчение…»

Седой поморщился, чувствуя, как в душе у него нарастает глухое раздражение, грозящее перелиться в бешенство. Теперь ему уже хотелось, чтобы парень ушел.

Но тот не уходил. Сидел, блуждая глазами по стенам, и явно подыскивал какой-то комментарий к словам Седого.

– Повезло, что живой остался, – сказал Павлик, – при такой-то жизни… Дай бог, чтобы дальше так…

– Чего? – поморщился Седой.

Он повернулся к парню и приподнялся на стуле – смотрел внимательно на парня.

– Повезло, говорю, – повторил Павлик, опуская глаза.

– Не понял, – сказал Седой, больше всего на свете желая, чтобы парень ушел и больше никогда не попадался ему на глаза.