Облава на волков

Киро и тетушка Танка тоже не спали. Ее давно мучили дурные предчувствия, но она не смела делиться ими с мужем, чтобы не расстроить его, как «тогда», и чтобы он опять «чего не отчудил». Если Анё догадывался о бегстве брата, потому что боялся за свое будущее, тетушка Танка догадалась о нем, потому что боялась потерять сына. Инстинкт сохранения семьи давал ей силы твердо стоять на ногах и до конца защищать ее от всех возможных напастей. Она соглашалась с мужем, что Марчо «на такое неспособен», и в то же время внушала ему, что надо принять его поступок как нечто посланное им свыше, как нечто, с чем следует примириться.

— Был бы только жив и здоров, а там как бог даст. Не на том же он свете, пройдет время, глядишь, и вернется. И государства эти не во веки веков же будут ссориться, так что и с семьей немецкой мы, может, еще породнимся.

— Ты так говоришь, будто на Марчо уже можно крест поставить, — сказал Киро. — А я тебе повторяю, что Марчо не мог сбежать! Хотя кто его знает… От человека всего можно ждать!..

Источником его непоколебимой веры в Марчо был не разум его, а кровь. В племенную кровь он верил слепо и беззаветно, как верили его деды и прадеды, и это было единственное, что его утешало и поддерживало — даже если Марчо бежал, он сделал это не по легкомыслию, и кровная его связь с близкими не порвется. С другой стороны, в глубине души он и сам уже заколебался и начал упрекать Марчо за то, что тот смалодушничал, а в то же время совесть не позволяла ему судить сына. «Он обиделся на наших начальников, — думал он, — и правильно сделал, что обиделся, ведь они не позволили ему получить диплом и пустили всю его жизнь под откос. Но не только обида погнала его туда. Что-то случилось с его душой, какое-то сотрясение, да такое сильное, когда уже не помнишь себя. Вот как со мной было в прошлом году. Почему я пытался покончить с собой? Мне и сейчас не совсем ясно. Я словно бы разделился тогда на двух человек. Я прекрасно понимал, что тянуть больше нельзя, надо вступать в кооператив, а раз так, надо смириться и проглотить обиду на Стояна Кралева. Ему ведь тоже нелегко, и он мог выйти из себя. Так я думал, а сердце разрывалось от гнева и бессилия. Как это так — кто-то будет мне приказывать, мол, отдай в такой-то день все, что нажил, подчистую, да еще и оскорблять меня, а я чтоб не мог защитить свою честь! Держись, говорил я себе, но не мог с собой совладать, дрожал как в лихорадке, ноги подкашивались, всего выворачивало наизнанку. Я думал о том, что будет теперь с сыновьями, знал, что ничем не могу им помочь, и корчился от горя и ненависти. Надо, говорил я себе, написать заявление, тут же ему отнести и покончить с этим раз навсегда. Все равно мне этого не миновать, не сейчас, так самое позднее на будущий год придется вступать. Пару лет я продержался, помогал сыновьям, а больше, по всему видать, не смогу. Чуть ли не все уже вошли в кооператив, не буду ж я один торчать столбом посреди села. Я и сел писать заявление, но написал две строчки, и рука одеревенела. Не могу писать дальше, не могу побороть свою волю и склонить голову. А склонить надо, убеждал я себя, никуда не денешься. Время такое. Ладно, но почему силком? Во имя чего на меня наступают, как на червяка, плюют мне в лицо и накладывают руку и на мое имущество, и на мою честь? Для твоего же блага — говорят. Но зачем мне это благо, если мне его суют насильно? Когда благо навязывают, оно хуже зла. Как в школе — детей бьют и наказывают, чтобы научить их уму-разуму, а когда они вырастают, каждый ребенок становится таким человеком, каким ему и предназначено было стать. Умный — умным, глупый — глупым. Хотя кто знает, думал я, с другой стороны, при социализме, может, и будет лучше, чем сейчас. Сейчас больно, а завтра боль пройдет, как после операции. Сегодня тебя режут по живому, а завтра ты здоров. Но станет ли лучше людям после теперешней операции? Если она окажется неудачной, одни умрут, другие на всю жизнь останутся калеками.

Так вот и боролись во мне один Киро с другим Киро. Один думает так, а другой — этак. Дальше все было как во сне. Я понимал, что не след это делать, и все же делал. Я не собирался кончать с собой, а шел из села для этого. В голове крутилась одна мысль: только смерть разрубит этот узел. Откуда пришла ко мне эта мысль и почему, не знаю, но я повторял ее про себя, пока копал яму. Раньше мне часто снилось, что меня закапывают живьем, и я очень мучился во сне. А теперь я делал это сам и не боялся. Мне было страшно, но я не боялся. На сердце было легко и спокойно, что-то сладостное разливалось по жилам. А когда я закопал себя до пояса, то подумал, что могу испугаться и начать себя раскапывать, поэтому я забросил заступ и мотыгу подальше. Я знал, что теперь никто меня не найдет и не спасет, и на душе стало хорошо и покойно. Может, и в Марчо боролись два человека, может, и он что-то отбросил подальше от себя, чтобы отрезать себе путь назад?»