Облава на волков

После ужина они еще долго сидели за столом, слушали радио и разговаривали. И все время Николин не мог освободиться от навязчивой мысли — где будет спать Мишона, в отдельной комнате или у Деветакова, и примет ли он ее, раз он спал с госпожой Фени. Когда по радио кончили передавать последние известия, Деветаков сказал «спокойной ночи» и ушел в свою спальню. Николин хотел помочь Мишоне убрать со стола, но она велела ему ложиться спать, и он лег. Луна висела, точно пришпиленная, прямо против его окна, заполняя комнату призрачным белым светом. Из гостиной доносился звон посуды, слышались шаги Мишоны по дощатому полу, и он напряженно следил за ее движениями. Она вошла в соседнюю комнату, дверью соединенную с гостиной, положила к печке дрова, потом шаги ее послышались у той стены, где стояла кровать, и в доме наступила тишина. Николин успокоился, но не прошло и десяти минут, как дверь его комнаты медленно и осторожно открылась, вошла Мишона и бесшумно двинулась к его постели. Она была в ночной рубашке, волосы ее были собраны в пучок, отчего шея казалась длинной и тонкой, как у косули. Низкое декольте рубашки до половины открывало грудь, синевато-белую, как молоко. Она ступала, как призрак, улыбаясь и чуть наклонившись вперед, присела к нему на кровать и ощупала его лицо. Николин лежал оцепенев, затаив дыхание, а она сунула руку ему за пазуху и зарылась пальцами в волосы на его груди. Рука у нее была горячая, как раскаленная кочерга, от лица веяло пьянящим запахом духов и табака. Николин опамятовался и отодвинулся на другой край кровати.

— Куда ты убегаешь, дурачок? — прошептала она, придвигаясь ближе. — Ты что вздумал, я спать с тобой буду? Я только показаться тебе пришла, дать тебе пощупать, что такое женщина, просветить тебя, дурачка. — Она взяла его руку, положила к себе на грудь, и Николин почувствовал ладонью что-то теплое и в то же время мягкое, как заливное. — Потрогай меня, миленький, потрогай! Ну, Ники, давай! — говорила она, все ниже склоняясь к его лицу и обдавая его жарким дыханием, но он сжал пальцы в такой крепкий кулак, что никакая сила не могла бы его разжать. Тогда она сказала ему на ухо циничное словцо и скинула ночную рубашку. Николин зажмурился, а она скользнула под одеяло и прильнула к его телу, как пиявка. В таком положении она пробыла минуту или две, бесстыдно ощупала его всего, надела рубашку и ушла.

Николин боялся, как бы она снова не вернулась, вскочил с кровати и запер дверь. Со стороны галереи не слышалось никакого шума, но он стоял у двери, готовый навалиться на нее плечом, если Мишона снова попытается войти. Только когда он услышал, что она легла за стеной, он тоже лег и укрылся с головой.

— Ники, голубчик, не думай обо мне плохо, — сказала она на следующий день, когда он вез ее на станцию. — Я жалею, что так пошутила. Ты ведь не станешь считать меня дурной женщиной? Обещай!

— Не стану, — сказал Николин, хотя продолжал быть настороже — как бы она не выкинула еще какую-нибудь шутку.

На обратном пути, да и в последующие дни он все думал о ней, спрашивал себя, что она за человек, и не находил ответа. Он вспоминал, как и в прежние годы она к нему приставала. «Какая первобытная красота у этого парня!» — говорила она и тащила танцевать, а он готов был от стыда провалиться сквозь землю и под смех гостей убегал из дома. Он не знал, откуда она, почему у нее такое странное имя, замужем она или нет, и не мог понять, насмехается она над ним или в самом деле хочет приблизить к себе. Теперь, когда он узнал, сколько тяжелого пришлось ей пережить, он был склонен считать, что сердце у нее доброе и жалостливое и что она не надменна, как другие посетительницы, но он испытывал перед ней инстинктивный страх, какой испытывают крестьяне при встрече с распущенными горожанками.