Облава на волков

Промолчав всю дорогу от села, сейчас охотники оживились, словно увидели в дубе некое знамение. Все заговорили возбужденно и невнятно, потому что посиневшие губы их свело от холода. Иван Шибилев не узнал своих односельчан, лица их, с заиндевевшими усами и бровями, показались ему пугающе безобразными, он посмотрел на лесную чащу и попытался улыбнуться.

— Ну, что дальше?

— Как что? Бросай жребий!

Иван Шибилев, как-то механически подчиняясь последнему голосу, притоптал возле себя снег, вынул спички и объяснил, какая сторона коробки означает загонщика и какая — стрелка. Ближе всего к нему стоял Николин Миялков, и он кинул на него первого — стрелок. То же выпало Киро Джелебову и Калчо Соленому, а троим другим досталось быть загонщиками.

— Я иду в засаду, — сказал Киро Джелебов и первым вошел в чащу.

КАЛЧО СТАТЕВ, ПО ПРОЗВИЩУ КАЛЧО СОЛЕНЫЙ ИЛИ ТРОЦКИЙ

Я постараюсь представить вам всех шестерых охотников по отдельности и начну с него, потому что именно он дал повод в этакое ненастье идти на волков.

Много лет назад Калчо Соленый был бессменным сторожем сельских виноградников. Он ходил в коричневой солдатской гимнастерке и портах, белых обмотках, в фуражке без кокарды, летом и зимой надвинутой до бровей, носил ремень с патронташем и карабин за плечом. Форму он добывал у солдат с пограничной заставы, а обмотки и оборы из козьей шерсти были домашнего производства. Иван Шибилев вычитал где-то, хоть и с большим опозданием, что после революции военным министром в России был некий Троцкий, и прозвал щеголяющего военной формой сторожа Троцким.

С семьей Троцкого нас связывало некоторое родство (моя бабушка и его жена были дочерьми двух сестер), и большую часть полевых работ мы делали вместе. Мы окучивали или жали одну их полосу, потом одну нашу, другими словами, работали с ними в супряге. У Троцкого было около пятидесяти декаров[4] земли, целиком предоставленной женским рукам, потому что сам он испытывал отвращение к труду земледельца. Его жена и три дочери работали в поле и ходили за скотиной, едва обеспечивая семье пропитание. Лишь очень редко, во время окучиванья или жатвы, Троцкий появлялся в поле и демонстрировал, как споро он умеет работать. Люди на ближних полях, бросив работу, наблюдали за ним, а он, в фуражке и гимнастерке, застегнутой до самой верхней пуговки, с патронташем у пояса и карабином на плече, становился в начале полосы в полполя шириной и принимался окучивать или жать. Работал он с такой быстротой, что и десяток человек не мог за ним угнаться, с утра до обеда ни на минуту не останавливался, а после обеда бросал тяпку или серп и возвращался на виноградник.

Там у него был шалаш, крытый толстым пластом сена, просторный и удобный, с очагом и постелью, а рядом высилась двухэтажная сторожевая вышка. Виноградники наши были рядом, и когда мы с дедушкой ходили за черешней или за виноградом, я всегда со страхом и почтением смотрел на сторожа, присевшего, как стервятник, на верхнем настиле вышки и готового засвистеть в свисток или закричать, как только увидит на виноградниках что-нибудь подозрительное, а сама вышка, казалось мне, уходит в небо. Дедушка часто заворачивал к нему поболтать, и тогда я с восторгом забирался сначала на нижний, а потом и на верхний настил вышки, откуда виноградники и два соседних села были видны, точно с высоты птичьего полета. На этой вышке Троцкий провел лучшие годы своей жизни. Стоя на посту, он окидывал виноградники от края до края орлиным взглядом, готовый, подобно Гюро Михайлову[5], принести себя в жертву нашей освященной конституцией и неприкосновенной собственности. Впрочем, на эту собственность посягали лишь мальчишки, которые пасли поблизости скот, да собаки, так что многолетняя сторожевая служба Троцкого не была ознаменована ни одним героическим поступком, кроме убийства нескольких бродячих собак.

Часы отдыха он проводил, скинув гимнастерку и фуражку, на нижнем настиле вышки, ел или спал в легкой тени. Только здесь, вдали от людских глаз, он позволял себе сбросить амуницию, но как только собачий лай извещал его о приближении человека, он мгновенно облачался в форму, даже если этим человеком была его дочь. Подобно рыцарю, оставшемуся без доспехов, он без формы, похоже, терял уверенность в себе и никому в таком виде не показывался. Из-под рубашки, расстегнутой до пояса и позеленевшей от пота, виднелась его цыплячья грудь, безволосая, белая и рыхлая, как подошедшее тесто, закатанные рукава обнажали тонкие, словно палочки, руки, и весь он производил впечатление черепахи без панциря или ежа без иголок.