Обличитель

В дверях показался Гуляев. Какой-то длинный, овчинный балахон, крытый нанкою и до невозможности засаленный, облекал его высокую сгорбленную фигуру; из-под рваной клинообразной шапки беспорядочными клочьями висели седые волосы. Из-под густых бровей мрачно светились какие-то безумно-горячие глаза. Синее, морщинистое лицо обрамляла спутанная, черная, с сильною проседью бородка. Он опирался на высокий костыль и тяжело ступал ногами, обутыми в неуклюжие коневьи сапоги.

Мальчик не успел отворить ему дверь: он сам порывисто распахнул ее и, никому не кланяясь, подошел к конторке.

– Максим, чаю мне! – произнес он хриповатым басом, окидывая косым взглядом находящихся в лавке.

– На сколько прикажете, Ефрем Михалыч? – предупредительно спросил его Максим Назарыч.

– Полфунта, в шесть гривен… – так же отрывисто сказал Гуляев.

Максим Назарыч приказал отвесить.

Царило тяжелое молчание… Все чего-то робели… Словно ужас витал в этой теплой, ярко освещенной солнышком, богатой лавке… Мальчик, приставленный к двери, позабыл про вечную встречу покупателей и, испуганно расширив зрачки глаз, глядел на грозное чудище. Максим Назарыч что-то копошился в ящике конторки и шепотом торопил приказчика, отвешивавшего чай Гуляеву. «Дедушка» пристально смотрел в окно сквозь свои темно-синие очки… Ахулкин тщетно старался изобразить непринужденную снисходительную улыбку: выходила какая-то жалкая гримаса. Его управляющий стушевался куда-то… Гуляев молчал, все более и более насупливая свои страшные брови…

– Ефрем! не хочешь ли ликерцу выпить? – вдруг ни с того ни с сего сказал Ахулкин и сам как бы испугался своей смелости.

Назар Кузьмич укоризненно поглядел на него. Все робко и любопытно оглянулись на Гуляева и вздрогнули…

– Горе вам, мытари и фарисеи! – вдруг грозно рявкнул Гуляев, выпрямляя свой сгорбленный стан и поднимая свою огромную, заскорузлую руку по направлению к Ахулкину. – Горе вам, пьющим кровь брата своего, и терзающим внутренняя его, и пожирающим благая его!.. Горе вам, грабителям и мздоимцам, и лиходеям, и блудникам, и чревоугодникам!

Голос Гуляева все возвышался и возвышался, рука поднималась выше и выше, глаза злобно искрились… В публике царило смятение… Ахулкин сконфуженно смаковал свой ликер, силясь вызвать на лицо пренебрежительную гримасу…

– Горе вам, разумеющим грех и творящим его!.. Горе вам, носителям скверны… ибо не знаете, в онь жечас приидет!.. Ты – упивающийся и объедающийся, чем уплатил за питие и яствы свои? Не кровью ли ближнего своего уплатил ты и не пoтом ли брата своего?.. Не оголодил ли ты неимущего, чтоб пресытить чрево свое мерзкое?.. Ишь налопался как! пояснил Гуляев, тыкая пальцем по направлению к объемистому животу Ахулкина, красного как рак и тщетно восклицавшего: «Как ты смеешь, негодяй!.. как ты смеешь!..»

– Пузатый ты черт! – гремел Гуляев, не обращая ни малейшего внимания на эти возгласы, – много ли награбил с казны-то матушки?.. Много ли гостей накормил на те денежки?.. Горе тебе, пузатый идол!..

– Это черт знает что! – кричал Ахулкин. – Вывесть его, разбойника!.. Вон!..

– Ефрем Михалыч, будет тебе срамиться-то, – уговаривал Максим Назарыч.

Гуляев ничему не внимал.

– Не боюсь, тебя, смердящий бесе! – гремел он, покрывая своим басищем и неистовый визг Ахулкина и мягкие речи Максима Назарыча, – режь меня за святую матушку правду, сажай меня в темницы – везде мне хорошо будет… Тебе-то, как накроют, весело ли будет?… А ведь накроют, голубчик, накроют… Терпит бог, терпит, да и перестанет терпеть-то!.. Покайся, грешник смердящий!.. Разорви одежды своя, и посыпь пеплом главу свою, и стяжание неправедное раздай нищим… А то – попомни мое слово – горе тебе будет!.. Не спасут воровские денежки… Точит на тебя зубы правда… Доконают тебя грехи твои смертные… Жив господь, и бодрствует гнев его страшный, и месть его куется на грешников! – восторженно заключил он, сверкая глазами.

Присутствующие трепетали… Некоторые крестились, посматривая с ужасом на величественную фигуру Гуляева… Громоподобный голос его проник на улицу, и в лавку, пугливо перешептываясь, валили любопытные. Лица, почти у всех, были встревоженные и растерянные… Скандал разрастался. Максим Назарыч тишком услал приказчика за городовым, а Гуляев, бросив уничтоженного Ахулкина, все еще визгливо заявлявшего свои протесты, с сверкающим, озлобленным взглядом обратился к Назару Кузьмичу, смущенно ежившемуся в своем кресле и всю эту сцену беспомощно перебиравшему своими изможденными старческими губами…

– Ты, старый Иуда, долго ли будешь собирать неправедную мзду свою?.. Долго ли будешь завистничать, и злоязычничать, и лицемерить Сильному, говоря: покаюсь, господи, егда приидеши за мною?.. Как же! расставляй карман, беззубый греховодник… Нет тебе покаяния и нет тебе прощения за грехи твои вопиющие!..

– Да будет тебе, Михалыч! – уговаривал Гуляева дедушка певучим, дрожащим голоском, – уйди-ко-сь от греха!.. Максим, за буточником, что ль бы, послать, – тоскливо молил он.