Облик дня

В то время, когда еще можно было получить работу, он несколько месяцев подряд уговаривал отца выбраться отсюда. Но старик смотрел на него как на помешанного. Он вообще не понимал, чего хочет от него сын. Старик машинально гнул спину в синей ливрее, машинально говорил свое «целую ручки» и просто не представлял себе, как может быть иначе. Мать спокойно вычесывала собачек, — крохотные английские и японские чудовища, — грела для них сливки и готовила ванну. Утомляя слепнущие глаза, штопала кружева ясновельможной, массировала жирные ноги страдающего чем-то ясновельможного и тоже не могла себе представить, что может быть иначе. Покорная улыбочка приросла к ее старому лицу. Антек сходил с ума от ярости, глядя на эту приклеившуюся к ее губам лакейскую улыбочку.

Ясновельможная с каждым годом становилась все скупее и набожнее. Уже два раза она урезывала Томашу жалование, но зато все прилежнее заботилась о спасении душ его и его семьи.

— Антек, ясновельможная пани спрашивала, был ли ты в костеле?

— Ей-то что?

— Как «ей-то что»? Ее хлеб едим, у нее служим, она и отвечает за нас перед господом богом, — елейным голосом повторяет мать уроки, преподанные ясновельможной.

— И хлеба ее я не ем и на службе у нее не состою. Нечего ей совать нос в мои дела.

В сущности мать знала, что так оно и есть. Он ведь зарабатывал и вносил в семью деньги за свое содержание.

— Но видишь ли, Аптек, как-никак все же это ясновельможная пани, наша барыня.

— Ох, оставьте вы, мама, эту ясновельможную! Я ей не лакей!

Резкий голос отца в дверях.

— А кто тут лакей? Кто? Может, я? Отец, а?

— Оставьте меня в покое! Пусть она нянчится с собачками и с этим, как его… духовником, ко мне пусть лучше и не прицепляется!

Мать только руками всплескивала, перепуганная до полусмерти.

— Антек! Что ты болтаешь?

— Ничего!

И хлоп дверью. Бежать, бежать отсюда куда глаза глядят.

Но как раз тут он остается без работы. Ясновельможная между тем ничуть не остывает в своем религиозном усердии.

— Ну, милая, был ваш сын вчера в костеле?

— Был, был, ясновельможная пани, — потупив глаза, торопливо отвечает та.

— Очень хотела бы убедиться, — цедит сквозь зубы ясновельможная. — Я кое-что слышала, весьма некрасивые вещи…

Мать холодеет. Что там еще мальчик мог натворить?

— Да, да, весьма некрасивые вещи… В католической семье… В моем доме…

Та уж и спросить не смеет, у нее темнеет в глазах. Самые чудовищные картины ураганом проносятся в голове.

Но ясновельможная все цедит сквозь зубы, медленно, ядовито, и застывшее на мгновение сердце снова начинает биться.

Однако сам Томаш смотрит на дело иначе. Он мрачно обращается к сыну:

— Ты перестанешь или нет водиться с этим Анатолем?

— Нет.

Шапку в охапку и за дверь.

Но отец не унимается.

— Чтоб в воскресенье ты был в костеле — и баста!

Антек, остолбенев от удивления, таращит на него глаза. В первый момент ему кажется, что он ослышался.

— Что?

— Я сказал — и кончен разговор!

Теперь Антек разражается смехом. Злым, насмешливым.

— Опять «ясновельможная»?

— Да, так и знай, сопляк!

— Ни по каким костелам я ходить не стану.

— Посмотрим!

В доме начинается подлинный ад. Изо дня в день. С утра до вечера. Мать ревет по углам и еще покорнее говорит «целую ручки», еще заботливее обтирает собачкам лапки, чтобы как-нибудь загладить скандальное поведение Антека. Отец ходит словно градовая туча. Антек является домой лишь переночевать, потому что все это вместе взятое вынести невозможно. Ему все хочется поговорить с родителями толком, но об этом нечего и думать. Души их согнулись в том же униженном поклоне, что и спины. Теперь уже не выпрямить.

Анатоль в этом доме вырастает прямо-таки в какой-то символ. Что бы ни сделал Антек — Анатоль. Какая бы неприятность ни случилась — Анатоль. Всякое резкое слово ясновельможной — опять Анатоль.

Отец ворчит и бранится. Мать беспомощно всхлипывает по углам.

— Кабы не этот Анатоль…

— Когда ты еще не стакнулся с этим Анатолем…

— Из-за этого Анатоля…

Всегда и вечно «этот Анатоль», склоняемый во всех падежах. А то еще: «Этот твой Анатоль». Со стороны могло бы показаться, что до эры Анатоля в комнатенке подле швейцарской цвел рай, а Антек был в нем просто херувимчиком. Зато теперь он с каждым шагом все глубже увязает в адской бездне. Родители бдительно следят за ним. Раньше никто ни о чем его не спрашивал. Теперь то и дело:

— Куда идешь?

— Когда вернешься?

— Что за книжонка опять?

И вдруг разражается целая история. Как раз из-за «книжонок». Мать не находит ничего лучшего, как после долгих колебаний, в отсутствие Антека снести одну из них ясновельможной, чтобы та разъяснила, что это такое.

Но едва бросив взгляд на заголовок, та вскакивает, будто увидела скорпиона. Машет руками, забывает даже цедить сквозь зубы и пронзительно визжит:

— В моем доме! В моем доме!

Бедная женщина совершенно теряет голову. Опухшая от слез, возвращается она к мужу. Вечером разражается гроза.

— Либо отец с матерью, либо этот твой Анатоль!

Антек, посвистывая, собирает пожитки. Они смотрят неуверенно: что он еще может выкинуть. Но Антек просто уходит, холодно бросив от дверей:

— До свидания!

* * *