Обломки

Филипп не отозвался, а голос становился все громче:

— У меня спичек нет, я ничего не вижу.

Тут Филиппа словно бросило к этому существу, чье сердце сжимал страх. Он громко крикнул:

— Я здесь, малыш, здесь!

И он зашагал по коридору на выручку сыну.

— Ты, должно быть, подумал, что я ушел? — спросил он, гладя Робера по голове (сейчас этот жест дался ему легко). — Неужели ты мог вообразить, что я оставлю тебя здесь, как в «каменном мешке»?

Мальчик улыбнулся и отрицательно мотнул головой. Свечу он держал на уровне глаз и смотрел на отца. Наступило молчание.

— Испугался, малыш?

Ресницы Робера дрогнули, взгляд застыл, отчего вдруг резко повзрослело это личико с нежной бархатистой кожей.

— Не испугался.

Филипп побагровел и быстро выпрямился, надеясь, что сын не заметит его волнения.

— Ну и чудесно, — проговорил он совсем другим тоном, — положи-ка в корзину четыре бутылки.

Заперев дверь, они стали медленно подыматься по лестнице. На этот раз впереди шел отец. Под тяжестью корзинки с вином Робер совсем согнулся на бок и чуть запыхался. На самой верхней ступеньке до них донесся далекий, с Сены, гудок буксирного судна, и оба остановились послушать.

Глава четвертая

Присутствие сына стало теперь окончательно невыносимым, и Филипп не чаял, когда же кончатся эти проклятые каникулы. Совершить открытую несправедливость он не мог по мягкости характера, а робость все еще мешала ему без уважительной причины мучить ни в чем не повинного ребенка, как бы ему того ни хотелось. Главное же, ему не хватало мужества, которое потребовалось бы для того, чтобы развеять создавшуюся о нем легенду, Жена, свояченица, даже друзья считали его человеком добрым. Не мог же он ни с того ни с сего поддаться дурным инстинктам, наброситься на сына только потому, что сын оказался храбрым, а сам Филипп нет. Никто бы его не понял, и известная склонность к логическому мышлению воспрещала поступать не так, как, по мнению других, он должен был бы поступить. Поэтому он относился к Роберу преувеличенно ласково и даже подарил ему, скрывая горькую улыбку, дорогую и сложную игрушку, призванную разом поучать и развлекать.

Впрочем, сейчас его грызли иные заботы. Последние две-три недели его вес неуклонно возрастал. И даже определенный режим не помогал. Один из его костюмов, самый старый, стал ему тесен, а воротнички так впивались в шею, что даже кровь приливала к голове. С чувством сурового осуждения и одновременно какой-то нежности он разглядывал свое отражение в трельяже и видел в профиль огорченную физиономию с прямым носом и округлившимся подбородком; сине-черный глаз искоса разглядывал линию смуглых щек и уголки губ, так глубоко врезавшиеся в эти щеки, что, казалось, по обе стороны рта лежат две ямочки. Хоть здесь-то, слава богу, особых перемен незаметно; верхняя часть лица хранила прежнюю чистоту линий, чуть пресноватую правильность черт, придававшую ему сходство с римскими патрициями, а если поднять голову повыше и держать ее прямо, то шея казалась даже тонкой. Зато в жилете ему трудно стало дышать, он заметил это уже с неделю назад, но не посмел признаться в этом даже самому себе. Что все его душевные тревоги по сравнению с таким унижением! Он сорвал с себя жилет и швырнул на пол. Нелепо сопоставлять моральные изъяны с явлениями чисто физического порядка. Пусть бы он был в двадцать раз трусливее, лишь бы сохранить себя в форме. И он бессильно опустился в изножье кровати, чтобы без помех обдумать эту новую беду. Кончилось тем, что он поднял жилет — жилету такого покроя и из такой ткани можно найти лучшее применение, чем валять его по полу, — но в душе Филипп поклялся никогда не надевать этого костюма.

Когда полчаса спустя он направился к себе в кабинет, его внимание привлек рояль, стоявший у окна в гостиной. Иногда на рояле играла жена. Да и сам Филипп, когда бывал дома один, не гнушался присесть на круглый табурет, обитый голубым бархатом, и довольно легко разбирал даже сложные вещи. Он поднял крышку, задумчиво пробежался по клавиатуре, и почти сразу же пальцы сами начали прелюдию Франка. Филипп остановился и снова начал играть. Как много говорил ему этот голос! Он даже вздохнул — так мрачно-успокоительно звучала музыка. Но как раз в эту минуту он увидел сына, хотя не заметил, когда тот вошел в комнату, и вздрогнул всем телом. А Робер сидел на полу в уголке у окна и при первых же звуках рояля подошел поближе к отцу — послушать.