Обломки

Не сразу, а лишь после минутного раздумья ей пришло в голову, что она же первая будет страдать от их разрыва. Она встала, прошлась по комнате. Во-первых, откуда это она взяла, что он вор? Где доказательства? Просто у него долги, как и у всех на свете, а возможно, он скрывает от нее какой-нибудь порок, дорогостоящую страсть, к примеру, карты, но ведь он играть бросил; женщины? — чепуха, он бы давным-давно выдал себя хоть словом; она снова задумалась, и вдруг ее осенило: наркотики. Это предположение показалось ей наиболее подходящим, и она даже похвалила себя за догадливость. Чем же иным тогда объяснить эту мертвенную бледность лица, дикие боли в желудке, на которые он вечно жалуется, эту общую заброшенность? На память ей пришли все истории о курильщиках опиума, какие она только знала. Она не сразу поставила под письмом подпись, аккуратно и задумчиво выводя каждую букву, потом открыла окно и легла.

В темноте снова нахлынули мысли. Почему-то казалось, что без света труднее будет обманывать себя. Ей-то что за дело — вор Тиссеран или курильщик опиума! Она закрыла бы глаза на еще более отвратительные его слабости, лишь бы защитить свое счастье, лишь бы хоть раз в неделю, пробегая по темному дворику, пережить иллюзию бедности. Одного она хотела — очутиться в той обстановке, где ничем не стесняемое воображение услужливо приводило на память детство, ранние, самые счастливые годы жизни. Тут только она была по-настоящему на своем месте. Анриетта со вздохом перевернулась на другой бок; никогда ей не удавалось сразу заснуть на этой слишком мягкой кровати, и тело ее еще до сих пор хранило привычку к узкому, жесткому ложу.

Само собой разумеется, надо быть с Тиссераном потверже, пусть он не воображает, что ее так легко одурачить. Эта история с семью тысячами франков не лезет, что называется, ни в какие ворота. Задолжать семь тысяч может позволить себе только человек богатый. А бедняк, настоящий бедняк, да он помрет от ужаса, если должен всего какие-нибудь пятьсот франков. Ну, допустим, он задолжал в молочную, в булочную, но это же мелочь; верила она также, что ему надо еще внести квартирную плату несговорчивому хозяину дома, но семь тысяч… Десятки раз она слышала, что наркотики могут разорить любого.

Пробило два. Анриетта зажгла лампу у изголовья кровати и приподнялась. Допустим, она пошлет ему эту сумму (до крайности доводить его она не собиралась), заплатит он только за квартиру или растратит их? Плевать ей, в конце концов, и на опиум, и долги булочнику! Вдруг она вскочила с постели и бросилась к секретеру.

«Дорогой Виктор, — энергично вывела рука, — к огромному моему сожалению, я не сумела достать денег, о которых Вы меня просили. Однако в любом случае не тревожьтесь о квартирной плате. Завтра же я вручу Вашему хозяину конверт на Ваше имя».

Таким образом, как бы там ни огорчался Тиссеран, вопрос с квартирой был улажен. Раз угроза, нависшая над ее счастьем, устранена, можно с легкой душой подписать письмо, потушить свет. И спокойно заснуть.

Глава шестая

Раз в неделю Филипп сам заводил стенные часы в библиотеке. Каким-то даже торжественным движением, совсем как покойный отец, он поочередно вставлял в отверстия на циферблате медный ключик и не спеша поворачивал его. Ему чудилось тогда, будто, заводя часы, он вдыхает в их дом новую жизнь, и в течение нескольких минут был счастлив сознанием собственной значимости… Почти всегда при этой церемонии присутствовала Элиана; ей нравилось смотреть, как большая загорелая рука Филиппа осторожно открывает стеклянную дверцу, берет ключ, не зацепив маленького маятника в форме лиры. Пристроившись в уголку у камина, она любовалась Филиппом, все ее восхищало: внимательное выражение лица, застывшие от напряжения глаза, чуть прикушенная при последних оборотах ключа пухлая губа. Из своего укрытия она ждала взгляда Филиппа, чтобы улыбнуться ему в ответ, но, опасаясь невыгодной игры света, не смела податься вперед и, неестественно прямая, сидела в глубоком кресле. Именно эту напряженность осанки Филипп, когда ему становилось невмоготу присутствие Элианы, называл про себя «аршин проглотила».

— Ты будто солдат на карауле, — говорил он, закрывая дверцу часов.

Элиана улыбалась. Но в этот вечер он вдруг потерял терпение:

— Что это у тебя за вид такой, — сердито крикнул он, — совсем застыла в углу.

Элиана разрыдалась. Впервые она плакала при Филиппе, и он обомлел.

— Верно, верно, — пролепетала она, всхлипывая, — я сама знаю.

Она пробормотала еще что-то неразборчивое, вся скорчилась от горя, не пряча от зятя слез — пусть смотрит на ее искаженное лицо, игра все равно проиграна. Филипп застыл на месте, не зная, что сказать, упрекая себя за свой идиотский вид; его подмывало уйти, бросить в одиночестве свою надоедливую свояченицу, да он не посмел.

— Ну-ну! — наконец промямлил он. — Скажи-ка мне, что случилось.