Обломки

Слова эти размеренно падали с губ Филиппа, и с каждым словом ему становилось все радостнее, все легче. Никогда еще он так не говорил. Огромным усилием воли сдерживал он внезапно нахлынувшее чувство восторженного возбуждения, от которого хотелось и плакать и смеяться; дыхание пресекалось. Желая скрыть волнение, он перевесился через перила, отвернулся и сделал вид, что рассматривает противоположный берег. Наконец-то его слушало и понимало живое существо. Этот мальчик тоже боялся, как боялся сам отец; беззвучный смех раздвинул губы Филиппа, ночной туман проник в самую глубь легких. Он тяжелее оперся о плечо сына. Откуда эта радость, это внезапное чувство облегчения? Значит, достаточно произнести всего несколько слов, чтобы понять — ты уже не один на свете. Внезапно душу его затопила неодолимая жажда жизни, и желание это было похоже на реку, на поток, неудержимо несущий его вперед…

— Робер…

Ему захотелось поцеловать сына, рассказать ему о своей прогулке по берегам Сены, признаться, что какая-то женщина позвала его на помощь, а он убежал, чтобы не слышать ее голоса. Возможно, мальчик и поймет, но инстинкт осторожности удержал Филиппа: одно дело говорить при ночном мраке, а вот как он завтра оценит эти слова при циничном свете дня. И, разом протрезвев, он сунул обе руки в карманы.

— Пойдем-ка домой, — после минуты нерешительности буркнул он. — Что-то холодно становится.

Когда они спускались по лестнице, Робер подсунул свою ручонку под локоть отца и старался шагать с ним в ногу. У этого скрытного молчаливого ребенка вдруг возникали порывы любви, чуть грубоватой, проявлявшей себя неуклюже, как у всех натур застенчивых. Ему тоже благоприятствовала темнота. Так они и шли по пустынному авеню, радуясь той теплоте, что передавалась от одного к другому; но тут Филипп подумал: может, следует убрать руку, ну скажем, сделать вид, что сморкается, чтобы не обидеть мальчика, но тут же рассудил, что в такой час они не рискуют встретить на набережной знакомых. Пусть он даже выглядит смешным, никто об этом не узнает. И руки он не убрал, напротив: с таким чувством, будто он совершает нечто постыдное, чего даже тьма не укроет своей завесой, он с силой прижал к боку эту красную шершавую ручонку.

Глава вторая

Каждый вечер Элиана все оттягивала и оттягивала час отхода ко сну, надеясь, что так она скорее заснет. Снотворные наводили на нее ужас, и, когда, устав от борьбы, она решалась принять микстуру, рука, подносившая ко рту ложку с приторной жидкостью, заметно дрожала. В такие минуты ей казалось, будто она принимает яд. В ночном одиночестве в каждом ее жесте, в каждом ее движении было что-то трагическое, и она избегала смотреть на себя в зеркало. Иногда ее одолевала дрема, прежде чем она успевала смежить веки, и тогда толпой приходили все те же страшные сны, и тщетно она старалась стряхнуть их, крикнуть, отдышаться, — сознание продолжало бодрствовать. Как в пугающем кошмаре видела она или ей чудилось, что видела, электрическую лампочку, горящую у изголовья кровати. И тут бесшумно открывается дверь, кто-то невидимый толкает ее снаружи; чьи-то руки сдавливают ей горло, жесткие, жилистые руки, ее собственные. Она хрипит, и этот сиплый прерывистый звук пробуждает ее ото сна, и она пытается оторвать от шеи судорожно сжатые пальцы, не желающие выпускать добычу.

Она тушила свет. Уже вставала заря. Сероватый луч света рассекал пополам чашечку мака, вытканного на ковре, — все одну и ту же чашечку, — и упирался в гирлянду листьев. В памяти Элианы воскресало детство. Опершись локтем на подушку, полусидя, полулежа, она вспоминала деревенский домик, куда беспрепятственно входили все ароматы лета, все птичьи крики; порой в полутемную столовую залетала пчела и, сделав круг по комнате, зарывалась в букет флоксов, стоявших на пианино; тогда маленькая девочка в перкалевом розовом платьице переставала играть гаммы и, визжа от страха, выскакивала в сад. То была она, Элиана. Когда она, нагибалась, чтобы сорвать на лужайке одуванчик или лютик, длинные локоны щекотали ей щеки, стебли, крепко зажатые в кулачке, делались совсем теплыми.

Воспоминания эти терзали ее; она старалась отогнать их, но, видимо, приходилось сначала испить до конца их горькую усладу, и Элиана нехотя шла по аллее, полной жужжанием насекомых, вслед за той счастливой девочкой, которая громко разговаривала сама с собой. Замученная бессонницей, она не в силах была сдержать слез, наворачивающихся на глаза. Почему она не умерла тогда! Но Элиана боялась разжалобить себя и пыталась думать о чем-нибудь другом. На несколько минут внимание отвлекалось на разные мелочи: завтрашние покупки, которые надо сделать, завтрашний обед, который надо заказать прислуге; но тут перед ней вдруг возникал Филипп. Ничто на свете не могло помешать этому. Мозг ее был подобен лабиринту, и самые неожиданные повороты неизменно выводили все к тому же месту.