Обломов

– Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…

– Значит, вы истинно любите музыку.

– Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, – просил Штольц.

– А если мсьё Обломов теперь в таком настроении, что уши зажмет? – сказала она, обращаясь к нему.

– Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, – отвечал Обломов. – Я не умею, да если б и умел, так не решился бы…

– Отчего же?

– А если вы дурно поете! – наивно заметил Обломов. – Мне бы потом стало так неловко…

– Как вчера с сухарями… – вдруг вырвалось у ней, и она сама покраснела и Бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. – Простите – виновата!.. – сказала она.

Обломов никак не ожидал этого и потерялся.

– Это злое предательство! – сказал он вполголоса.

– Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня.

– Может быть, найду, когда услышу.

– А вы хотите, чтоб я спела? – спросила она.

– Нет, это он хочет, – отвечал Обломов, указывая на Штольца.

– А вы?

Обломов покачал отрицательно головой.

– Я не могу хотеть, чего не знаю.

– Ты грубиян, Илья! – заметил Штольц. – Вот что значит залежаться дома и надевать чулки…

– Помилуй, Андрей, – живо перебил Обломов, не давая ему договорить, – мне ничего не стоит сказать: «Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете… – продолжал он, обратясь к Ольге, – это мне доставит…» и т. д. Да разве это нужно?

– Но вы могли пожелать, по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства.

– Не смею, – отвечал Обломов, – вы не актриса…

– Ну, я вам спою, – сказала она Штольцу.

– Илья, готовь комплимент.

Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало; лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.

Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти.

От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…

Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг.

Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать.

В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, – все это уничтожило Обломова: он изнемог.

– Довольны вы мной сегодня? – вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь.

– Спросите Обломова, что он скажет? – сказал Штольц.

– Ах! – вырвалось у Обломова.

Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился.

– Извините… – пробормотал он.

– Слышите? – сказал ей Штольц. – Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого?

– Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка… – вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма.

Он с упреком взглянул на нее.

– У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается наруже, – прибавил Штольц.

Обломов с упреком взглянул на Штольца.

Штольц взял руку Ольги…

– Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере, я давно не слыхал. Вот мой комплимент! – сказал он, целуя каждый палец у нее.

Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его.

– У меня дело есть, – заметил Штольц, – а ты ведь пойдешь лежать… еще рано…

– Андрей! Андрей! – с мольбой в голосе проговорил Обломов. – Нет, я не могу остаться сегодня, я уеду! – прибавил он и уехал.

Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая…

Через три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт.

– Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез мне из Одессы? – спросила Ольга. – Он вам не показывал?

– Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? – спросил Обломов. – Напрасно!

– Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб вы не уехали… лежать.

«Она – злое, насмешливое создание!» – подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением.

– Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? – повторил он.